Голубка

Потом подсела Анна Ивановна, оглядывая стол.

— Чай из ангарской воды... Самая лучшая вода, говорят.

— Я знал одного человека,— сказал Василий Иванович, позванивая ложечкой и глядя в стакан.— Знал человека, который мог, как дегустатор, определить вкус любой речки Союза... По вкусу воды назвать речку, откуда она взята. Он говорил: лечу на восток, от Москвы терплю, чтобы в Иркутском аэропорту стакан чаю выпить. Вкуснее ангарской воды нет ничего.

— Ну, Москву ругать нечего, там вкусная вода,— говорила Анна Ивановна.— Не такая, как здесь, конечно. А вы не из Москвы?

Она, еще садясь за стол, почувствовала напряженность обстановки и дважды повторила свой вопрос «А вы не из Москвы?», чтобы дать и Виктору возможность что-нибудь сказать.

— Я жил в Брянске,— ответил Виктор.

— А ваши родители?

— Мам, у Вити нет никого,— сказала за него Женя.

Все замолчали.

— Вы не читали,— спросила Нина, обводя недоуменно всех большими глазами,— был тут скандал. Шварца раскритиковали в газете, за строительство.

— Шварца? Нет. Не читал,— сказал Голубев.

Женя протянула:

— Папа со Шварцем не как мы, а за ручку.— И было непонятно, удивлялась она или сказала это с осуждением.

Но Голубев оживился, стал рассказывать, как Шварц у него просил машины то для хлеба, то для перевозки рабочих. 

— Гол как сокол был, я ему ни в чем не отказывал.

Когда Голубев уезжал, Шварц говорил: «Пессимист! Удираешь?»

На что Василий Иванович добродушно отвечал: «Мы свое дело сделали, теперь ты свое делай. А мелочами и молодежь может заниматься, вон новый кадр, молодой, Таня Уткина... А я другую реку возьму, я тебе найду такую реку, только поворачивайся».

— Шварц знает, что вы приехали? — спросила Нина.

— Звонить я ему не собирался,— сказал Василий Иванович,— но если бы нужно было...

— И если нужно будет, не позвонишь,— отрезала Анна Ивановна.— Я тебя, что ли, не знаю.

— Вот бы попросить комнату для Жени и Виктора! — сказала Нинка и засмеялась.

И все опять замолчали. Василий Иванович пододвинул к себе остывший чай. Женя не смотрела на Виктора, но знала, что он сейчас может все сказать, она пугалась и желала этого.

Он тоже понимал, и все понимали, но ничего не было сказано.

Допили чай, стали прощаться.

Василий Иванович ушел в другую комнату. Анна Ивановна собирала посуду и, вздыхая, кивала выходящим.

Женя робко подошла к ней.

— Мам,— сказала она, помолчав,— я завтра позвоню. Да?

Она не это хотела сказать, а может быть, и ничего не хотела сказать, ей нужно было увидеть глаза матери. Постоять около нее. Анна Ивановна поняла это, влажными руками стала поправлять воротник на куртке дочери, почти машинально проверив, все ли есть на ней пуговицы.

— Надо все по-хорошему решить,— сказала она.— Чего он у тебя такой молчаливый, пусть что-нибудь скажет.

— Мам, он не скажет,— ответила Женя.— Он не умеет, понимаешь?

— А что же, в этом, в Брянске... он не мог себе девушки найти?

— Но ведь он меня искал! — засмеявшись или всхлипнув, сказала Женя, и у нее выступили слезы.

— Да, да... Бывает, наверное,— проговорила поспешно Анна Ивановна и посмотрела на дочь.— Свадьбу-то вы собираетесь справлять? Или как?

Женя вздохнула и ответила:

— Не знаю. Ведь нам все равно.

Она как бы говорила: «Делайте что хотите. Я не буду против. Лишь бы это скорее кончилось».

— Нужно, чтобы по-законному,— сказала мать.— Чтобы день назначить, кого пригласить... И телеграммы послать родным, чтобы поздравили.

— Мам, не надо телеграмм,— попросила Женя.— Честное слово, не надо. Это же формальность!

Анна Ивановна сурово возразила:

— А как же? Ведь положено. Один раз небось выходишь замуж, все должны знать и поздравить. Вы бы хоть предупредили, мы бы в Москве какой подарок купили.

— И подарка нам не надо! — воскликнула Женя, потому что ее начинал угнетать этот разговор.— Ну, ничего, мам, не надо, ведь нам без всего хорошо! Понимаешь?

Анна Ивановна опять сказала, что «так положено» и он, наверное, неплохой парень, хотя в душу ведь человеку не влезешь. Красивый только, не будет ли гулять, а?

— Он самый, самый лучший,— сказала Женя и поцеловала мать.

Домой они шли пешком.

Нинка дорогой все брала Виктора под руку и кокетничала с ним.

Она не понимала, чем они огорчены, говорила:

— Чудаки, у вас любовь, а вы расстраиваетесь. Это мне нужно плакать и посыпать волосы пеплом. Из-за Усольцева. Мне вообще почему-то везет на женатиков. Витька, женишься, и ты меня полюбишь! Я их спрашиваю: «Зачем вы тогда женитесь? Зачем?» Говорю одному: «Но ты хоть меня любишь?» — «А что же я делаю?» — отвечает. Но подумаешь так и сяк: другие не лучше. Вы, мужики, вообще первичная протоплазма, грубо организованная материя, у вас нет чего-то тонкого... Ну, в вас не запрограммировали тонкую чувствительность и нежность, которая свойственна нам, бедным. Оттого-то вы нам и причиняете страдания, вы до конца нас не способны понять. Ви-тя, это тебя не касается, ты особенный среди всех, я даже была в тебя влюблена. Женька, не ревнуй только,— это быстро кончилось. Кажется, два дня... Но какое это имеет значение?..