Голубка

Она дружила с Генной, если хочешь, можно назвать все своими словами,— жила с ним, их роман продолжался два курса, до его отъезда в Ярск, и на мгновение не могла представить, что он сможет предать ее так скоро и просто, без всякой для себя трагедии.

Что Женька может знать об этом человеке (Вера избегала называть имя Виктора), когда знакомы они меньше месяца, ослеплены и ничего не видят и не хотят видеть.

— Мне неважно, сколько я его знаю, я ведь люблю, понимаешь, люблю! — сказала Женя.

— Это называется страстью, «слепой неделей», как хочешь называй, до любви тут далеко,— говорила размеренно Вера. Но когда «это» кончится, им придется жить еще целую жизнь, стирать носки, ставить горчичники, знать друг о друге тысячи неприятных подробностей и все-таки уметь сохранять чувство. Может ли она сейчас быть уверена, что все так и будет? Она, Женька, бескомпромиссный, горячий человек, поверила первым протянутым к ней рукам и целиком доверилась им... Но как она сможет пережить то, другое, страшное, которое может случиться? А вдруг ей придется разувериться на всю жизнь во всех людях?

«Я не буду разувериваться...— подумала Женя. — Тогда я не смогу жить».

Так пусть она, не торопясь, взвесит, ведь она, Вера, желает ей только добра.

— Что у вас может быть общего? Он другой человек.

Она хотела сказать: чужой человек. Но сказала «другой». Солдат, детдомовец, он же не похож ни на Генку, ни на кого из нас. Ей просто страшно за судьбу Женьки, у которой, если хочешь, только и есть двое верных друзей, которые могут сказать ей правду. Она да Генка Мухин.

— Генка не сказал бы ничего подобного,— сказала Женя.

— Не знаю.

— Генка поймет меня. Ведь я люблю.

— Не знаю.

— А я люблю! Люблю! Люблю! У меня нет сейчас другого слова. Он даже мне не муж, не близкий. Он как жизнь для меня, я без него дышать не могу.

Вера молчала, и Женька оборвала на полуслове и странно посмотрела на подругу.

Ей стало понятно, что говорить сейчас бессмысленно, слова уже ничего не значат.

Произошло нечто такое, что нельзя поправить.

Они лежали молча, и молчание их было чужое, было им плохо и тяжело.

Голубевы приехали в Ярск ночью и остановились на квартире Елинсона.

Рувим Моисеевич по этому случаю утром не пошел на работу, а притащил две бутылки водки. Суетливо доставая рюмки, разливал, посмеиваясь и поглядывая одним глазом на Василия Ивановича.

Зашел старый товарищ Голубевых, геолог Раевский, дальний потомок знаменитых Раевских, и Василий Иванович вспомнил сразу двустишие, которое они приговаривали по утрам: «Впереди князья и графы, а за ними топографы...»

Василий Иванович сказал:

— Хо, ты еще жив, аншеф! — и поцеловал Раевского.

Потом зашла Таня Уткина, главный геолог экспедиции, полная седеющая женщина, которую, казалось, нисколько не тяготили ни полнота, ни седина. Она относилась к себе иронически. Так же, как и ко всем остальным, впрочем. При Голубеве она только пришла из института и начинала здесь свою карьеру. «Карьеру в карьерах», — как шутила она.

— Ну, скажи на милость, обо мне по радио, что ли, объявляли? — сказал Голубев, вставая и разводя руками. Он поцеловал Таню в щеку и закричал: — Нюра, иди сюда, Таня объявилась!

Анна Ивановна встала в дверях, вытирая руки после соленого омуля, которого она привезла и теперь самолично разделывала.

Она тоже воскликнула:

— Здрав-ствуй-те! Мы-то думали, что Таня в Москве...

— Ее туда не пустят,— говорил Голубев, сдвигая поближе стулья и вклинивая между ними еще один.— Ее не пустят, незамужняя еще небось.

— Небось,— ответила Таня, снимая полушубок, платок и отдавая все жене Елинсона, маленькой грустной женщине.

— В Москву незамужних не берут, на них жилплощади не напасешься.

— Место вакантное,— сказала Таня, находя свой стул, и оделяя всех принесенным с улицы холодом.— Мужчины, торопитесь...

— Успеем,— сказал Голубев, нетерпеливо трогая рюмку и оглядываясь на дверь, где хозяйничала Анна Ивановна с женой Елинсона.— Вот старуху свою отошлю...

Тут появилась Анна Ивановна с тарелками, она слышала последние слова мужа и отмахнулась безразлично.

— Ох, хоть бы кто забрал его, я бы в придачу не знаю что дала... Я бы перекрестилась.

Все засмеялись, взяли рюмки. Анна Ивановна присела на краешек, а жена Елинсона осталась стоять. На ней было просторное платье. Она ждала потомства и пить не могла.

Голубев, выпивая, сказал излюбленное:

— И как ее только беспартийные пьют?

— За приезд, Василий Иванович,— сказал Елинсон, и большие быстрые глаза его с первой же рюмки стали медленно краснеть.

— Наверное, и за новую ГЭС? — спросил Раевский.

Таня отодвинула рюмку, чтобы ее потом не опрокинуть рукавом (все знали, что она не пьет), тоже спросила:

— Василий Иванович, что, решение есть? Насчет Соколовки?

— Решение-то есть,— сказала Анна Ивановна, откидываясь на стуле и оглядывая всех.— А дураков туда ехать сейчас нет. Кроме моего, разумеется.

— Есть решение форсировать работы от устья реки Сокола до мыса Старик,— сказал Голубев, глядя на Таню, потом на Раевского.— Весной будет государственная комиссия по выбору основного створа. Мы должны торопиться.