Голубка

Дальше спрашивали, как у Жени на работе, как поживают Вера, Гена, Сева, часто ли встречаются, где они работают, дружат ли.

Они посмотрели друг на друга и поняли, о чем каждый из них думал.

О Вере, о Генке, вообще о ребятах. Это был целый мир, который оказался вне их двоих, но который существовал и помнил о них.

И они это скоро почувствовали.

Вера вдруг замкнулась, словно бы решила ничего не замечать вокруг. Она теперь поздно приходила с работы, избегала оставаться с ними наедине.

С Виктором она едва здоровалась.

Были всякие другие причины для беспокойства, например отношение Киры Львовны, Нинки, Юрочки Николаевича к происшедшему. И Леши Жуховца.

И Генки Мухина, который всегда понимал Женю и мог бы оправдать ее перед ними.

Да ей и не в чем было оправдываться, разве только в своем неожиданном счастье.

Отношение Веры больше всего огорчало ее.

По утрам она тихо, прикрыв глаза, следила за Верой, каждый раз собираясь начать разговор.

И не могла.

Между тем она понимала, что творилось в душе маленькой Веры, которая испугалась неожиданного Женькиного чувства и того, что вдруг может остаться одна.

Женя теперь казнила себя за свою отчужденность, чем бы она ни была оправдана.

«Так странно,— думала она.— Виктор появился в моей жизни совсем недавно, наверное, и месяца не прошло, как первый раз его увидела, но всех сразу отодвинул, даже мать с отцом. Даже Верку». Конечно, это эгоистично — быть при ней счастливой и не помнить о ней. Что она могла чувствовать, видя это слепое Женькино счастье!

«Она должна была возненавидеть меня, и она возненавидела». Так думала Женя. Но чем дольше они молчали, тем становилось все трудней и невозможней начать им разговор.

Они обе боялись этого главного для них разговора, боялись необходимости и неотвратимости его.

Все началось нечаянно, из-за письма Голубева. Женя оставила его на столе, Вера прочла, она всегда читала письма от Женькиных родителей.

Вечером, после работы, спросила:

— Василий Иванович приезжает?

— Да.

— Надолго?

— Не знаю. Мы с Витей решили...

Женя это сказала и поняла, что произнесла слова, после которых должна открыться и первой все объяснить. И это будет честно. Плохо ли это или хорошо, теперь все равно.

— Мы будем жить вместе,— сказала Женя как можно обыкновеннее, потому что сами слова были странными, очень непривычными для слуха. Но она не сказала «поженимся», это ей казалось еще хуже.— Мы будем жить вместе, как только они приедут. Правда, мы ничего не написали, не успели...

Женя будто оправдывалась, она знала, что могла бы успеть, если бы захотела. Она никогда ничего не скрывала от отца и матери, но тут было совсем по-другому.

Она не представляла, как она скажет об этом.

Но знала она уже и то, что в день их приезда она будет беспомощной, как сейчас, она и тогда не сможет объяснить им это.

Ей казалось стыдным, почти невозможным открывать свои чувства кому бы то ни было.

Ведь за этим последуют всякие формальные и неформальные дела, разговоры, бумаги.

И все-все будет испорчено. Она была убеждена, что, как только к ним, к «их», к тому, что «их», прикоснется постороннее и многоликое, все станет иным, слишком явным.

Она бы пожертвовала чем угодно, лишь бы все оставалось так, как было.

Оттого, что от нее не все зависело и было нечто более серьезное, чего оба не могли избежать, она терялась в отчаянии и всячески старалась все отдалить. Или хотя бы не думать об этом до поры до времени. «По крайней мере до приезда папы с мамой я счастлива, и больше мне ничего не нужно».

Виктор как-то сказал:

— Мы не встречались с твоими родителями, но они мне уже не чужие люди. Так странно, правда?

— Папа хороший,— говорила Женя.— Ты его сразу поймешь, он понятный всем, и меня он любит, хотя ни разу не сказал ничего такого. Спросит: «Как занятия? Опять лентяйничаешь? Лодыри вы все и тунеядцы, не знаете, почем фунт черемши!»

— Значит, вы ждете их? — спросила Вера.

— Да, ждем.

Они молчали.

Но Женя знала, что Вера скажет, она должна будет сказать все, что думает, и от этого, может быть, зависят их отношения на всю жизнь.

Она бы крикнула Вере: «Я все понимаю, я чувствую тебя, я никогда тебя не брошу, но не говори сейчас ничего плохого о Викторе, ведь это останется навсегда, что не повернешь и не забудешь! Хочешь, лучше еще помолчим или нет, поплачем, ты видишь, я не могу больше так, потому что мне страшно, что мы потеряем друг друга».

— Ты неправду делаешь,— странно ставя слова, произнесла Вера, и оттого, что она сказала так неправильно и точно, Женя поняла, что эта фраза жила в ней задолго до их встречи и много раз повторялась про себя.

— Ты неправду делаешь,— повторила Вера, и Жене стало просто жалко ее.

Теперь она наперед знала, что скажет Вера, она поняла необратимость слов, и чувство безразличия и пустоты охватило ее.

Вера говорила совсем негромко, будто не нервничала, слова ее были несильными, вымученными, уже пережитыми ею самой.

Она говорила, что Женька ничего не смыслит в жизни, ей, Вере, лучше знать, какие бывают люди.