Голуби

Жизнь Петрунина сложилась кренделем. Школу он не любил, принимая её как унылое ярмо, без которого родители своими поучениями и негодующими криками высверлили бы в его темени дыру. Мальчика привлекало иное: его интерес возбуждали альпинизм, насекомые и палеозоология – скалы манили благородной опасностью, жуки, стрекозы и бабочки порождали азарт исследования, вымершие животные потрясали воображение, вызывая трагический восторг. Ни в одной из этих областей школа не могла оказать ему ни малейшего содействия: потакать детским увлечениям, развивать и придавать им регулярный характер – это не к школе. На такой случай есть спортивные секции, кружки и детские творческие объединения. Туда Петрунин и устремился, благо группы для юных альпинистов и энтомологов в городе нашлись. Пару раз для получения юношеского разряда выезжал на Домбай, где беззаботно совмещал горные маршруты с энтомологическими сборами. Что касается палеозоологии – тут он был обречён остаться один на один со своей страстью.

Впрочем, отец его, будучи специалистом по металлам и сплавам, тоже имел пунктик – увлекался муравьями и содержал дома в террариуме целую муравьиную ферму. Любовь сына к насекомым он одобрял, так что в лице отца младший Петрунин находил в семье некоторую поддержку. До той поры, пока отец не сошёл с ума и с острым приступом расщепления личности не угодил на Пряжку, а его формикарий с колонией муравьёв-жнецов – на помойку. Но это случилось позже, когда школа уже осталась позади. Что касается матери – она была женщиной с реальными запросами и в будущем хотела видеть сына директором мебельной фабрики или главврачом ветеринарной лечебницы. По большей части именно она сверлила ему темя.

В университет Петрунин не поступил – сказался недостаток знаний по целому ряду дисциплин, которые в школе навевали на него тоску, – хотя в узких областях, связанных с его интересами, достиг немалых успехов. Так пара младших научных сотрудников из лаборатории систематики насекомых ЗИНа[4] общалась с ним без присущей служителям науки по отношению к любителям брезгливой снисходительности, ограничиваясь лёгким высокомерием, а городские коммунальные службы в скором времени с дорогой душой стали брать его на работы, связанные с промышленным альпинизмом: наружная мойка окон, замена водосточных труб, простукивание отслаивающейся штукатурки на фасадах зданий, сброс снега с крыш и скол наросших на карнизах сосулек. Известное дело: если чувствуешь, что это твоё, не слушай тех, кто отговаривает.

Осенью, после провала вступительных экзаменов, Петрунину пришла повестка из военкомата. А тут как раз – первая девушка, золотые дни бабьего лета, незнакомое и пьянящее чувство близкого счастья, накатывающего неотвратимым валом, словно цунами. Жизнь щедро, напоказ распахнула свои объятия после школьной неволи, как раскрывает удивительные крылья царственная бабочка, – какой к чертям военкомат! Вот так за здорово живёшь отдать казарме два года своей взлетающей ввысь прекрасной и неповторимой жизни? Щас!

Курьер принёс повестку в его отсутствие, поэтому подписи о получении Петрунин не оставил. Чтобы в дальнейшем оградиться от нежеланных встреч с сотрудниками военного комиссариата, он переехал из родительской квартиры в центре к бабушке на Софийскую. Пару лет вместо срочной службы метался в пустой суете юности – влюблялся и расставался, терял и заводил друзей, растворялся в компаниях и отстраивал кристалл индивидуальности вновь, – родителям не докучал, подрабатывал у коммунальщиков. Иной раз зашибал такие деньги, что хватало и на Ялту, и на Геленджик. Альпинизм, позорно низведённый до борьбы с сосулькамии отколупывающейся штукатуркой, кормил, а вот букашки временно ушли из жизни.

Как-то раз подружка, студентка института киноинженеров, привела Петрунина на съёмочную площадку, и некоторое время он из любопытства снимался в массовках на «Ленфильме». Однажды даже получил роль в эпизоде – сыграл прохожего, завязывающего на улице развязавшийся шнурок. Однако в кинематографе Петрунин быстро разочаровался – бессмысленная и унылая трата времени, наполненного изматывающим ожиданием вместо дела. Изнутри процесс выглядел полной неразберихой – в апреле снимают ноябрь, а на кронштадтских фортах – осаждённый Сталинград, – густо замешанной на беспардонном хамстве гениев режиссуры. «Может, в эту сцену Игоря введём?» – «Да ты что, мать твою?! Мы же его уже убили – дважды переехали машиной! Миша, выйди, блядь, из кадра!» Вслед за несчастным Мишей Петрунин вышел из кадра твёрдо, без сожаления. Известное дело: если чувствуешь, что это не твоё, не слушай тех, кто уговаривает.