Голуби

Суп с фрикадельками – на первое. Жареные кабачки с салакой – на второе. Халва – к чаю. Куриные сердца останутся на ужин. Ну а паштет из телячьей печёнки – если найдёт желание перекусить. Петрунин разложил продукты по полкам холодильника. Кабачки и халву оставил на кухонном столе. Вроде бы только зашёл в магазин, а уже задан распорядок на день.

В эксикаторе со вчерашнего дня отмокало несколько небольших серебристо-белых долгоносиков, добытых одним из его заказчиков-коллекционеров в Перу. Петрунин сел за стол, включил подсветку в бинокулярном микроскопе, достал из стаканчика пинцет и препаровальную иглу, извлёк из чаши эксикатора одного из долгоносиков, подобрал под его размер плашку, мазнул её клеем и принялся за монтировку. Пока он работал, он забывал, что чувства в нём исчезли, ощущая лишь удовлетворение от сосредоточенного труда либо досаду на упрямый усик или лапку, которые не желали замирать в выверенной позитуре. Тогда он шептал упрямцу: «Да ты, детка, и не детка вовсе, а цветок зла какой-то».

Расправив четырёх блистающих под окулярами микроскопа компсусов, Петрунин посмотрел в окно. Конец сентября. За стеклом, перекрывая дали, возвышалась длинная бело-синяя стена дома, отделённая от Петрунина желтеющим по расписанию двором. Берёзы и клёны начинали осыпать золотящуюся листву, а росший прямо под окном ясень, дотянувшийся до седьмого этажа, был зелен – его гребенчатые ладошки трепетали на ветру. Небо сплошь затянуло серым – удручающая монотонность, глядя на неё, не поймёшь, куда бежит верховой ветер. На краю плоской крыши бело-синей многоэтажки сидели две праздные вороны и наблюдали, как карапуз на детской площадке под надзором мамы ломает качели.

Этот вид открывался перед Петруниным изо дня в день. Он был знаком до слепоты, затёрт до дыр взглядом. Менялось освещение, распахивались и затягивались облаками небеса, воцарялись то зелёные, то соломенно-шафранные, то белые цвета, на площадке малышню сменяло старичьё, но где-нибудь поблизости, присмотревшись, непременно можно было отыскать ворон – если не пару, так хотя бы одну. А то и банду. На антеннах крыши, на сучьях деревьев, расхаживающих по дворовой дорожке, треплющих на асфальте какую-то мусорную добычу… Здесь, во дворе, в развилке клёна воронья пара свила гнездо. Ежевесенне подновляя его подобранными и отломанными веточками, птицы высиживали тут яйца, выкармливали ещё не вставших на крыло птенцов на газоне, задавая кошкам решительный бой, а жителям – зычные однообразные концерты. Здесь они были дома. Здесь они жили, перелетая, словно с крыши на крышу, из лета в зиму, не печалясь о прожитом дне и не строя планов на будущее. Счастливые хитрые дуры, не ведающие ужаса бытия.

Вид из окна, жуки, компьютер с вымершими животными и вынужденные вылазки в магазин за продуктами заполняли дни Петрунина. Он забыл многих, и многие забыли его. Внутренним усилием он оградился от воспоминаний, одно за другим они отслаивались от него, как шелуха от луковицы. Это добровольное затворничество не порождало уныния, напротив – сберегало от ненастья, которое всегда бушевало на кромке окоёма даже в ясные дни. Не приходилось сомневаться, что этот зауженный и сокращённый мир был более спокойным и уютным, нежели тот, который оставался за оградой. Здесь было всё, что необходимо человеку, главное – не желать и не рассчитывать ни на что большее. В этом – спасение от печалей, а главная опасность, способная лишить и счастья, и покоя, – в том, чтобы желать и рассчитывать. Вот бы ещё еда сама собой заводилась в холодильнике…

Закончив с серией перуанских долгоносиков, Петрунин съел бутерброд с печёночным паштетом и снял крышку со второго эксикатора, где отмокала порция туркменских сборов очередного клиента – крупные чернотелки. Обычно жуков такого размера коллекционеры расправляли самостоятельно, но этот, видно, был из ленивых.

Случалось, расставляя в энтомологической коробке наколотые на булавки плашки с готовыми жуками, Петрунин ощущал едва уловимое волнение, которое могло усиливаться или принимать различные оттенки, если он менял порядок расстановки материала. Какие-то неясные образы и смутные переживания непроизвольно всплывали в глубинах его существа, словно призраки жизни, которой он никогда не знал и не проживал. Не в ту ли глубь с призрачными воспоминаниями о неведомом сбежали и не там ли теперь прятались его чувства?