Голуби

– Как вы славно с жизнью-то разобрались – легки да ещё, наверно, и счастливы. Или потому и счастливы, что легки? Поделились бы наукой.

– Да вы и сами, Пётр Ляксеич, хороши. – Пал Палыч перекинулся взглядом с Александром Семёновичем. – Учёного учить – только портить.

– Ну да, – усмехнулся Пётр Алексеевич. – А дурака учить – что мёртвого лечить. Вы, Пал Палыч, не увиливайте.

– Хотите, будет и наставление. Ня то чтобы, а так… – Пал Палыч очертил крупным носом в пространстве дугу, которая могла означать всё что угодно. – Повозитесь-ка с пчалами – в подмогу Ляксандру Сямёнычу. Они и научат.

– Чему? Роем гудеть? Мёд в зобу варить?

– Дом хранить и благодать слышать, – сказал Пал Палыч. – Вы, Пётр Ляксеич, пасечника горемычного видали? Нясчастного? Хоть одного, чтоб ня светился?

Пётр Алексеевич задумался.

– Я вообще ни одного не видел. Кроме вас.

– Тогда на слово верьте. Для человека благодать, что пчалам – матка. А они матку всегда слышат.

– И как научат?

– А жалом, – вступил в разговор Александр Семёнович. – Яд-то у них целебный. Особо у здешних – и тело целит, и разумение. Раз цапнут, другой…

– Цалебный, – подтвердил Пал Палыч. – А как хватят за раз штук пятнадцать-двадцать, так тут счастье всяк услышит. И уж тот зов ня забыть, ня спутать – повядёт.

– А что ж вы на краснодарских перешли? – подловил наставника Пётр Алексеевич. – Они же не язвят.

– Так меня наши, дикие, столько раз цапали, что на три жизни впярёд слух прочистили!

– Счастье слышать… – Пётр Алексеевич недоверчиво ухмыльнулся. – Шутки шутите.

– А надо слышать, – горячо подался к Петру Алексеевичу Пал Палыч. – Надо! Оно вроде, счастье-то, на всех и одно, как матка в рою, да у всякого своё. И голос свистом подаёт, как птаха. Чу! – Пал Палыч поднял взгляд и выставил вверх указательный палец. – Вот, слышите? Свистит.

Пётр Алексеевич невольно прислушался:

– Нет, не слышу.

– И правильно, – согласился Пал Палыч. – То моё свистит. А чужого ня слышно.

Пётр Алексеевич, переводя блестящий, подёрнутый хмельным глянцем взгляд, смотрел то на тестя, то на Пал Палыча – лица их были серьёзны.

– Ну так дело – пустяк, – поднялся он из-за стола. – Сейчас подправим.

И пошёл тяжёлым шагом к сеням.

Небо бледнело. На западе, ярко подсвечивая перистые облака, закатывалось густо-красное солнце – жди завтра ветра. Женщины возле забора осматривали цепенеющие к ночи цветы. За баней у реки, не видимый в кроне отцветшей черёмухи, выводил сочные трели соловей. Аккомпанируя песне, шумела на каменистом перекате, самый большой валун которого облюбовала белая цапля, быстрая вода. Под старой раскидистой яблоней в саду, предчувствуя недоброе, гудели басовитым хором в ульях пчёлы.

Монтировщик насекомых

С недавних пор у Петрунина пропали чувства. Нет, зрение, слух, обоняние – всё на месте, но. Исчезли переживания и настроения, которые иной раз просыпаются под впечатлением увиденного невзначай поворота женской головы, попавшего точно в ухо стрё- кота вечерних кузнечиков, тёплого ветра, пробежавшего по лицу, или донёсшегося невесть откуда запаха дыни. Когда именно это случилось, сказать Петрунин не мог. Одно определённо – чувств не было уже по меньшей мере пару дней. А то и целую неделю.

Вот и теперь. Петрунин стоял перед рыбным прилавком, разглядывал посверкивающую бронзово-масляную салаку, холодного копчения скумбрию, розовую сёмгу, жирного, яично-белого на свежем срезе палтуса, вяленого леща с белёсой высыпкой соли на чешуе, оплетённые бечевой оковалки пятнистой зубатки, и внутри него не происходило ровным счётом никаких душевных движений. Никаких. Палтус, как и зубатка, был предъявлен в виде обрубков, сёмга – пластом бесхребетного филе, салака и лещ – в полном теле, а скумбрия – без головы, как Олоферн на картине Боттичелли. «Почему копчёную скумбрию всегда продают без головы? – размышлял Петрунин. – Наверное, у неё некрасивое лицо».

Купив пару крупных салак горячего копчения, он двинулся дальше – вслед за рыбой в мысленном списке стояли суповой набор из замороженных овощей, фрикадельки, куриные сердца, печёночный паштет, кабачки и тахинная халва. Не то чтобы Петрунин желал вкусить блюд, приготовленных именно из этих продуктов, просто нынешний день должен отличаться от остальных хотя бы по части гастрономии. Сегодня он сдал под расчёт работу одному из постоянных заказчиков и получил новую – деньги жгли ляжку. Жгли? И снова нет – острого желания потратить заработанное не было, однако обретённая сумма превышала предусмотренные наперёд расходы, и излишек позволял сделать шаг за очерченные рамки.