Голодный дом

– Немного, – говорю я, ступая на лестницу.

Перила скользят под пальцами, шум вечеринки стихает, словно бы я взбираюсь в туман молчания. Ковер на ступеньках кремовый, как маргарин, на стенах, обшитых деревянными панелями, висят портреты. В конце лестничного пролета – квадратная площадка с высокими напольными часами. Светлый ковер и старинные часы – не самый удачный интерьер для дома, где живут студенты, пусть даже и эразмовские стипендиаты. На первом портрете – веснушчатая девочка, прямо как живая; на втором – старый солдат с навощенными усами, вот-вот заорет: «В атаку!» Я задыхаюсь, хотя лестница не длинная. Надо бы в спортзал записаться. Добираюсь до лестничной площадки. На циферблате напольных часов нет ни цифр, ни стрелок, только слова: ВРЕМЯ ЕСТЬ, ВРЕМЯ БЫЛО, ВРЕМЕНИ НЕТ. Очень метафизично, но совершенно бесполезно. Слева от меня дверь в тон стенным панелям, справа – еще один лестничный пролет, с портретами на стене, ведущий к светлой двери. За какой из дверей игровая комната? Стучусь в дверь слева.

Слышу, как бьется часовое сердце – в ржавчине и в смазке.

Стучусь погромче. Ничего…

…только мерный скрип шестеренок.

Поворачиваю дверную ручку. Приоткрываю дверь. Чуть-чуть. Заглядываю в щелку.

Комната похожа на чум, круглая, без окон, без ковра; одинокая прикроватная лампочка освещает огромную кровать с балдахином. Бордовый полог задернут. Мерный скрип шестеренок умолк.

– Тодд! – тихонько окликаю я – может, он в кровати? – Тодд?! Это я, Сал.

Ответа нет. Впрочем, если Тодд попробовал брауни с дурью – с блюда с надписью «без дури», – то наверняка заснул и сейчас посапывает в постели, как Златовласка.

Загляну-ка я за полог. Осторожненько, чтобы никого не потревожить.

И потом, я же в маске Мисс Пигги, меня никто не узнает.

Тихонько ступаю по шершавым половицам, подхожу к кровати, приоткрываю бархатный полог на узенькую щелочку, в палец шириной…

– Мисс Пигги! – восклицает мужчина – Аксель? – лоснящийся от пота в кроваво-красном полумраке за пологом.

Я сдавленно взвизгиваю.

На кровати колышется ком гротескно переплетенных обнаженных тел: голые руки и ноги, колени и локти, торсы, груди, плечи, пах и лоно, пальцы, пятки и ладони, бедра и ягодицы, мошонки и зобастые желваки, неописуемая костяная клеть, полотно плоти, сотканное на кроснах, будто тела сиамских близнецов, разодранные и снова слепленные воедино в невероятной игре; с одной стороны голова Анжелики, спутанные ярко-синие патлы, заклепка пирсинга в языке, с другой – голова Акселя, а посредине – гигантские, набрякшие до невозможности половые органы, жутко-багряные, как в порнокошмаре Фрэнсиса Бэкона; тошнотворно пахнет тухлой рыбой. Голова Акселя ухмыляется в щелку полога, в глазницу маски Мисс Пигги и натужно произносит голосом Анжелики:

– Хрю… ша… хо… чет… бул… ку… с бе… ко… ном.

А голова Анжелики, с запястьями вместо ушей, вплавленная в дряблую ляжку, хрипло исторгает голосом Акселя:

– Сал… ли… не лю… бит… ког… да… ее… так… об… зы… ва… ют.

Вылетаю из комнаты, захлопываю за собой дверь, дрожу от отвращения, от ужаса, от… Напольные часы невозмутимы. Далеко-далеко внизу, в коридоре, выложенном черными и белыми плитками, все тихо. На лестничной клетке наверху виднеется светлая дверь. Дурной приход, вот как это называется. Кислотный бэд. Пирс, мой первый не-бойфренд, однажды рассказывал, как такой поймал. Аксель с Анжеликой трахались, а я это увидела сквозь призму наркотического калейдоскопа. Надо срочно отыскать Тодда, он за мной присмотрит. Поднимаюсь по ступенькам, мимо портретов: на одном стиляга с набриолиненными волосами и в расстегнутой на груди рубахе, на втором – молодая женщина, глаза густо обведены черной тушью, как у Клеопатры, волосы уложены валиком а-ля Martha and the Vandellas. У третьего портрета замираю: этого мальчишку в школьной форме я уже сегодня видела. Вытаскиваю из кармана Акселев листок, сравниваю портрет с фотографией. Нэйтан Бишоп. Ноги сами несут меня к следующему портрету, на котором изображен тип в домашнем халате – мой недавний укуренный собеседник. Теперь я знаю, как его зовут. Гордон Эдмондс. Мы с ним на холодном кожаном диване разговаривали. Или мне приснилось, что я с ним разговаривала. Не знаю. Не знаю даже, почему не удивляюсь, когда с последнего портрета на меня глядит Салли Тиммс – в куртке Зиззи Хикару, с Фрейиной маорийской подвеской на груди. Такую же фотографию по телевизору показывали. Только на портрете вместо глаз два жутких белесых пятна, а на лице – недоумевающее выражение, словно я не могу понять, почему ничего не вижу. А потом указательный палец поднимается, касается полотна изнутри, стучит по нему… Я полуохаю полу-взвизгиваю полуоскальзываюсь полупадаю на верхнюю ступеньку лестницы, рука машинально хватается за блестящую ручку на светлой двери…

…и дверь распахивается, а из дверного проема на меня ошеломленно смотрит мертвенно-бледный Тодд.

– Тодд?

Он отшатывается.

Я, запоздало сообразив, в чем дело, срываю маску и снова говорю:

– Тодд!

А он говорит:

– Ох, Сал, Сал, как здорово, что я тебя нашел!