Голод (пер. Химона)

Но повсы не прекращали своихъ мучительствъ. Ихъ раздражало, что старикъ вертитъ головой, и они начали колоть его въ глаза и носъ. Старикъ со страшной ненавистью смотрлъ на нихъ, но ничего не говорилъ и не могъ шевелить руками. Вдругъ онъ немного приподнялся и плюнулъ одной изъ двочекъ въ лицо, затмъ вторично приподнялся и плюнулъ также и въ лицо другой, но не попалъ. Я видлъ, какъ хозяинъ бросилъ на столъ карты и подбжалъ къ постели. Побагроввъ отъ бшенства, онъ закричалъ:

— Что! Плеваться вздумалъ, старая свинья!

— Боже мой, да вдь они не оставляли его въ поко! — воскликнулъ я вн себя. Но я очень боялся, чтобы меня не выгнали, и старался негромко кричать, хотя отъ волненія дрожалъ всмъ тломъ.

Хозяинъ повернулся ко мн.

— Нтъ, вы посмотрите! Какое, чортъ возьми, вамъ до этого дло? Заткните вашу глотку и слушайтесь моего совта! Это самое лучшее, что вы можете сдлать.

Но теперь и хозяйка возвысила свой голосъ, и крикъ поднялся на весь домъ.

— Господи Боже мой, да вы, кажется, оба съ ума спятили! — закричала она. — Если вы хотите здсь оставаться, то ведите себя смирно, говорю я вамъ. Мало того, что даете всякой сволочи столъ и квартиру, тутъ будутъ еще скандалъ по ночамъ подымать. Я не потерплю этого. Шш… заткните ваши глотки, повсы, и утрите рожи, а то я сама позабочусь объ этомъ. Такихъ людей я во всю свою жизни не видала. Бгаютъ цлый день по улицамъ, ломанаго гроша у нихъ нтъ, а въ ночную пору начинаютъ устраивать всякія зрлища и сзывать криками народъ. Я этого не допущу! Слышите? Всхъ выгоню. Могу я требовать покоя въ своей собственной квартир?

Я ничего не сказалъ, не открылъ даже рта. Я слъ у двери и сталъ прислушиваться къ шуму. Вс кричали, даже дти и прислуга, старавшаяся объяснить, какъ было дло. Если я смирно буду сидть, то можетъ-быть это все скоро кончится, это не зайдетъ далеко, если я буду молчать. Да и что бы я могъ сказать? Разв теперь не зима, да и кром того, не ночь? Разв теперь время стучать кулакомъ объ столъ? Безъ глупостей! И я услся спокойно, сознавая прекрасно, что меня въ сущности выгоняютъ. Я уставился на стну, гд висла олеографія Христа, и сталъ упорно отмалчиваться отъ всхъ намековъ хозяйки.

— Если вы хотите отдлаться отъ меня, сударыня, то я могу вдь и уйти, — сказалъ одинъ изъ игроковъ.

Онъ всталъ и другой тоже…

— Нтъ, я не на васъ намекаю, и не на васъ, — возразила обоимъ хозяйка.. — Если ужъ на то пошло, то я скажу, на кого я намекаю…

Она говорила отрывочно, наносила мн эти уколы черезъ нкоторые промежутки и нарочно растягивала слова, чтобы показать, что она именно меня иметъ въ виду. Тише! говорилъ я самъ себ. Только тише. Она вдь не сказала мн еще ясно, что я долженъ уходить. Я съ своей стороны не долженъ показывать высокомрія и ложнаго стыда. Нужно быть насторож!.. Какіе страшные волосы у Христа на олеографіи! Они похожи на простую зеленую траву или, врне, это похоже на сочную луговую траву. Хе! Очень врное замчаніе, длинный рядъ быстрыхъ ассоціацій пронесся въ голов въ эту минуту. Отъ зеленой травы я перешелъ къ библейскому тексту, уподобляющему жизнь трав высохшей, затмъ къ страшному суду, когда вся вселенная будетъ сожжена; затмъ мн вспомнилась картина лиссабонскаго землетрясенія и, наконецъ, испанская мдная плевательница и ручка изъ слоновой кости, виднныя мной у Илаяли. Ахъ, да, все преходящ! Все подобно трав изсыхающей! Все въ конц-концовъ придетъ къ четыремъ доскамъ и саванамъ — отъ двицы Андерсенъ, направо въ воротахъ…

Все это пролетло въ голов въ эту отчаянную минуту, когда хозяйка собиралась меня выгнать.

— А онъ и не слушаетъ! — воскликнула она. — Я говорю вамъ, чтобы вы убирались вонъ изъ дому. Слышите ли вы? Кажется, чортъ возьми, онъ съ ума сошелъ! Я говорю, чтобы вы сейчасъ же убирались вонъ! Нужно съ этимъ покончить разъ навсегда!

Я взглянулъ на дверь, но совсмъ не для того, чтобы уходить, никакъ не для того; мн пришла въ голову другая мысль; если ключъ въ замк, то я поверну и запрусь вмст съ другими, чтобъ не уходитъ. На меня напалъ какой-то истерическій ужасъ при мысли очутиться опять на улиц. Но въ дырк не было никакого ключа, и я всталъ. Не оставалось никакой надежды.

Но тутъ вдругъ вмшался хозяинъ.

Я остановился удивленный. Человкъ, только что мн угрожавшій, сталъ теперь на мою сторону и говоритъ:

— Нтъ, это не годится, ночью нельзя выгонять людей на улицу, за это полагается штрафъ.

Я не зналъ, дйствительно ли берется за это штрафъ, я не могъ этого сказать; но должно-быть, что такъ, потому что хозяйка быстро одумалась, успокоилась и больше не говорила со мной. Она дала мн даже два бутерброда, но я ихъ не взялъ; изъ благодарности къ ея мужу я ихъ не взялъ и сказалъ, что я перекусилъ въ город.

Когда я вышелъ въ переднюю, чтобы лечь спать, за мной вышла хозяйка, остановилась на порог и громко сказала:

— Вы здсь проводите послднюю ночь, замтьте это себ.

— Да, да, — отвтилъ я.

Утро вечера мудрене. Найдется какой-нибудь уголъ для меня. А пока я радовался, что я хоть эту ночь не долженъ провести на улиц.

* * *