Голод (пер. Химона)

Я спалъ до шести часовъ утра. Когда я проснулся, еще не было свтло, но я тмъ не мене всталъ. Изъ-за холода я легъ спать, не раздваясь, такъ что одваться мн не было нужно. Напившись воды, я отворилъ дверь и вышелъ, боясь встртиться съ хозяйкой.

Нсколько дежурившихъ городовыхъ были единственныя живыя существа, которыхъ я встртилъ на улиц; а затмъ явились фонарщики и потушили везд газъ.

Я шелъ безъ всякой цли, завернулъ въ Киркегаде и отправился въ крпость. Полузамерзшій, сонный и голодный, я почувствовалъ слабость въ колняхъ и спин и слъ на скамейку. Три недли я жилъ исключительно одними бутербродами, которые хозяйка давала мн каждое утро и каждый вечеръ. Теперь прошло ровно двадцать четыре часа съ моего послдняго завтрака; голодъ опять сосалъ меня, нужно было скорй подумать объ исход; съ этой мыслью я заснулъ на скамейк.

Я проснулся отъ того, что нсколько людей разговаривали вблизи меня, и, когда пришелъ въ себя, то увидлъ, что насталъ день и люди были уже на ногахъ.

Я всталъ и пошелъ. Солнце поднялось надъ холмами, небо было свтлое, нжное, и въ это ясное утро я забылъ вс невзгоды послднихъ недль; мн казалось, что бывали дни и хуже. Я ударилъ себя въ грудь и тихо заплъ какую-то мелодію. Мой голосъ звучалъ такъ слабо, такъ болзненно, что я самъ былъ растроганъ до слезъ. Этотъ чудный день, это прозрачное небо дйствовали на меня такъ сильно, что я началъ громко плакать.

— Что съ вами? — спросилъ меня какой-то прохожій.

Я ничего не отвтилъ и побжалъ, пряча свое лицо отъ встрчныхъ.

Я пришелъ въ гавань. Большой пароходъ подъ русскимъ флагомъ выгружалъ уголь; на борту я прочелъ названіе: «Кочегаръ».

На нкоторые время меня заняли наблюденія надъ тмъ, что происходило на этомъ иностранномъ корабл. Выгрузка уже кончалась, потому что пароходъ сидлъ неглубоко, несмотря на принятый балластъ, и шаги грузчиковъ на палуб глухо отдавались внутри судна.

Солнце, свтъ, соленое дыханіе моря, вся эта суетная и веселая жизнь укрпили меня, и кровь задвигалось быстре. Мн пришло въ голову, что я могъ бы написать нсколько сценъ моей драмы, пока я здсь сижу. Я досталъ изъ кармана бумаги и попробовалъ написать реплику монаха, которая должна была дышать суровостью и нетерпимостью; но она мн не удавалась. Я оставилъ монаха и хотлъ поработать надъ рчью судьи къ блудниц; я написалъ всего полстраницы этой рчи и затмъ бросилъ. Въ моихъ словахъ не было желательнаго настроенія. Суматоха вокругъ меня, пніе матросовъ, шумъ лебедки, лязгъ желзныхъ цпей, — все это такъ мало подходило къ атмосфер мрачнаго, затхлаго средневковья, которое какъ туманъ должно было окутывать мою драму. Я сложилъ свои бумаги и пошелъ.

Если бы у меня былъ теперь пріютъ! Я задумался и началъ вспоминать, но у меня не было ни одного мстечка во всемъ город, гд бы я могъ отдохнуть хоть часокъ.

Не оставалось ничего другого, какъ только вернуться въ ночлежку. Я содрогнулся при этой мысли и говорилъ себ, что это невозможно, но тмъ не мене я шелъ и приближался къ запрещенному мсту. Конечно, это ужасно, говорилъ я себ, да, это позорно, просто позорно; но ничего не подлаешь. У меня не осталось ни малйшаго стыда, и я могу даже сказать, что мене меня самолюбиваго человка нтъ во всей стран! И я пошелъ.

Я былъ даже радъ, что попалъ въ прежнюю колею, и чувствовалъ, что если дло пойдетъ хорошо, мн удастся все наладить.

Передъ дверью я остановился и призадумался. Да, будь что будетъ, а надо попытаться. Вдь дло пустяшное. Во-первыхъ, дло идетъ лишь о нсколькихъ часахъ, во-вторыхъ, сохрани Богъ, если я когда-либо еще разъ вернусь сюда. Я вошелъ во дворъ. Ступая по неровнымъ камнямъ двора, я былъ въ нершительности и чуть было не повернулъ обратно передъ самой дверью. Я стиснулъ зубы. Нтъ, теперь пожалуйста безъ самолюбія! Въ крайнемъ случа у меня есть отговорка; я зашелъ для того, чтобы проститься, какъ слдуетъ, и узнать точную цифру своего долга. Я отворилъ дверь въ переднюю.

Я остановился неподвижно.

Въ двухъ шагахъ отъ меня стоялъ самъ хозяинъ, безъ жилета и безъ шляпы, и смотрлъ черезъ замочную скважину въ общую комнату. Онъ сдлалъ мн знакъ рукой, чтобы я не шевелился, и продолжалъ смотрть въ скважину; при этомъ онъ хохоталъ.

— Подите сюда, — сказалъ онъ шопотомъ. Я подошелъ къ нему на цыпочкахъ.

— Посмотрите! — сказалъ онъ и засмялся безшумнымъ, возбужденнымъ смхомъ. — Нтъ, вы только взгляните, хи-хи. Они тамъ лежатъ. А старика-то вамъ видно?

Я увидалъ въ постели, какъ разъ подъ олеографіей Христа, дв фигуры, хозяйку и прізжаго моряка. А на постели у противоположной стны сидлъ ея отецъ, параличомъ разбитый старикъ; голова его отвисла, и онъ смотрлъ на обоихъ, не будучи въ состояніи пошевелиться.

Я обернулся къ хозяину. Онъ напрягалъ вс свои силы, чтобы громко не разсмяться.

— А старика-то вамъ видно? — шепталъ онъ. — Ахъ, Боже мой, старика-то вы видите? Онъ сидитъ на постели и смотритъ на нихъ! — И онъ снова нагнулся къ скважин.