Голод и тьма

Глава 5. Холодное лето 1601 года

1. Тьма над Ершалаимом

У моих родителей в гостиной, среди портретов родителей, детей, и родственников, есть фотография, сделанная во время их медового месяца. Отправились они в Мексику, в Пуэрто-Вальярта, пляжный курорт на Тихом океане, где цены, в отличие от Акапулько, были в те далёкие времена по карману двум студентам. Но прямых самолётов тогда не было, и они полетели через столицу, Мехико, где и провели на три дня. На фото – молодые смеющиеся родители на фоне ослепительно голубого неба, а где-то вдали виднеются два заснеженных вулкана – классический конус Попокатепетля и чуть более низкий, но и более длинный, напоминающий спящую на спине девушку Истаксиуатль (чье название и означало на языке ацтеков «белая женщина»).

А в восьмидесятых годах двадцатого века мне довелось и самому побывать в Мехико во время весенних каникул, у своей тогдашней мексиканской подруги. Я с нетерпением ожидал увидеть оба вулкана, но, увы, из города не было видно не только их, но и луны со звездами по ночам, а днём солнце появлялось редко и напоминало весьма и весьма бледную луну, то и дело исчезавшую за толщей смога, уже много лет покрывавшего столицу.

Мне рассказали, что в Москве в марте дни становятся длиннее, то и дело светит солнце, а снега потихоньку начинают таять. Но в этом году небо так и покрывала серая пелена, то и дело шел снег, а солнце, в те редкие моменты, когда оно появлялось, выглядело точь-в-точь, как тогда в Мехико. Морозы не прекращались ни в марте, ни в апреле – лишь в ночь на пятнадцатого апреля по новому стилю, а пятого по старому, на Вербное воскресенье, неожиданно подул южный ветер, и стало, согласно нашему градуснику, целых два градуса выше нуля.

Вербы стояли голые, и приветствовать Господа в Иерусалиме было бы нечем, если бы наши соседи не додумались нарезать веток и поставить их в воду за неделю до праздника; они же с нами и поделились. Страстная седмица была столь же холодной, все время шел то снег, то дождь, и лишь двадцать второго апреля, на Пасху, чуть потеплело – до пяти градусов – и воцарилась солнечная погода. Впрочем, солнечной ее можно было назвать с натяжкой – то же жалкое подобие луны посреди пепельно-серого неба.

Тут и там, нищие начали разговоры – мол, Господь наказал Русь за убийство царевича Димитрия. Потом эти рассказы подхватили и другие. Патриарху даже пришлось издать указ, приравнивавший подобные слухи к богохульству, и запретить во служении трех московских священников, которые подозревались в распространении этих слухов.

Но, увы, слухи продолжали звучать отовсюду. А еще к ним часто добавлялась сплетня о том, что пришельцы – то бишь мы – посланники диавола, пришедшие на Русь прельстить неправедного царя ради ее погибели.

С помощью Никитки, мы сумели достаточно оперативно взять четверых нищих, которые первыми начали распространять подобную информацию. Раскололись они практически сразу, когда мои «гэбисты» им намекнули, что, если они не заговорят, я отдам их в Постельничий приказ. Оказалось, что платил им за это некий купец-литвин, Станислав Быковский, который давно уже жил в Москве и в свое время принял православие, чтобы жениться на русской бабе. Именно на него мне в свое время показал Аристарх.

Быковского взяли «без шума и пыли» и, пользуясь тем же методом, узнали, что заплатил ему за распространение слухов его двоюродный брат, Збигнев, который был членом польской купеческой делегации. Кроме того, Быковский давно уже служил своего рода резидентом Речи Посполитой в Москве, и он поспешил раскрыть всю шпионскую сеть – или, по крайней мере, немалую её часть. Сразу после допроса наши ребята арестовали более дюжины. Главным из них был некто Ежи Качинский – как и Быковский, родом из Новогрудка, но, в отличие от последнего, шляхтич, когда-то перешедший на службу к Фёдору Иоанновичу и оставшийся у Бориса.

Мы полагали, что про задержание Быковского не знал никто, но, когда мы пришли к Качинскому, дом оказался пуст. К счастью, Саша Сикоев поставил своих людей у всех ворот Деревянного города и приказал им задерживать всех, у кого они уловят хоть капельку польского акцента. Примерно пять минут Ежи представлял из себя этакую помесь героини-пионерки, партизана на допросе и гордого аристократа. Впрочем, когда он понял, сколько у нас на него компромата, и после вопроса о том, сейчас ли его на кол сажать или дать ему сначала шанс, мнимая «пионерка» оказалась сродни представительнице древнейшей профессии.