Голод

Голод стискивает в руке мои волосы, а затем начинает биться в оргазме.

Вот теперь я пробую его на вкус. Сперма на мгновение наполняет мой рот, прежде чем стечь в горло. Снова и снова он содрогается во мне, и я выжимаю его досуха, не прекращая работы, пока он сам осторожно не отстраняет меня.

– Пощади, – говорит он, и его затуманенные глаза встречаются с моими. Щеки у него раскраснелись, и весь он выглядит совершенно измотанным.

Я чувствую, как мышцы у него расслабляются, и смотрю на него со злорадной и гордой улыбкой. Он умолял меня о пощаде. Я определенно хочу услышать это еще раз.

И хочу снова сделать ему хорошо – просто ради того, чтобы увидеть его наслаждение.

Я отбрасываю от себя эту мысль.

Голод притягивает меня к себе и выдыхает мне в ухо:

– Твою мать…

– А теперь подумай о том, что ты мог бы делать все это давным-давно, – язвительно говорю я.

Долгая пауза, а затем Голод удивленно смеется.

– Да ты, пожалуй, еще коварнее меня, цветочек.

Его глаза искрятся восторгом. Он проводит рукой по моей спине. Кажется, ему нравится касаться моей кожи. Но затем поглаживания прекращаются. Его ладонь двигается чуть выше, потом опять ниже.

Я замираю, догадавшись, что он только сейчас заметил.

– Ана…

Я встречаюсь с ним глазами.

– Что это? – спрашивает Голод, проводя пальцами по полосам, пересекающим мою спину.

Он много раз видел меня обнаженной, но так и не смог хорошенько рассмотреть.

– Шрамы.

– Шрамы, – повторяет он ровным голосом. Слишком ровным. – От чего?

Я рассказывала об этом чаще, чем хотелось бы. Большинство мужчин, благослови их Бог, честно пытаются разговаривать в постели, даже когда платят за мои услуги. Поэтому они задают вопросы.

– От любимого хлыста моей тети.

– Это тетя с тобой так обращалась? – потрясенно переспрашивает он.

Я киваю.

Он слегка отстраняет меня, чтобы лучше разглядеть шрамы. То, что он видит там, заставляет его сесть прямо.

Я тоже хочу подняться, но он удерживает меня, осматривая мою спину.

– Тут же десятки рубцов, – говорит он с ужасом.

Вот не думала, что его может взволновать что-то подобное. Он сам причиняет людям куда больше вреда каждый день.

– Я в курсе.

Я слишком ясно помню резкий, рвущий кожу ожог и сильную непроходящую боль, которая длилась еще много дней после того, как раны заживали.

– За что она тебя била?

Обычно Голод не показывает своего гнева, но сейчас я слышу гнев в его голосе.

Я пожимаю плечом.

– За разное. Иногда за то, что я забывала сделать какие-то дела по дому. Иногда за то, что была слишком медлительной или ленивой. Иногда я могла сказать что-то, что ей не нравилось, а иногда просто не так смотрела на нее.

– Не так смотрела… – повторяет Голод и смотрит на меня так, как будто не может уложить это в голове. – И ты все равно жила с ней?

– Я была ребенком, – говорю слегка обиженно. – Мне больше некуда было идти.

– Где угодно было бы лучше.

Я бросаю на него пренебрежительный взгляд.

– Сказал человек, который никогда не был бессильным.

– Я был бессильным.

У меня перехватывает дыхание. Как я могла забыть.

Он снова проводит рукой по моим шрамам.

– И ты еще удивляешься, почему я презираю ваш род.

У меня сжимается горло. То, что он говорит, ужасно, но я не ощущаю его ненависти; сейчас я ощущаю его сочувствие. Если кто-то и способен понять мою боль, то только он.

– Я не должна тебе этого говорить, – признаюсь я, – но иногда… иногда… – Боже, это просто извращение какое-то. – Иногда я даже рада тому, что ты и другие всадники убивают нас.

Голод затихает, его тревожные зеленые глаза неотступно следят за мной.

Наверное, мне не следовало ничего говорить. Я же все-таки не хочу, чтобы он думал, будто делает доброе дело, когда истребляет нас всех.

Я потираю виски, чувствуя необходимость объясниться.

– Когда я думаю обо всем, что сделали со мной и с другими такими, как я, когда думаю обо всех подлостях, какие мне приходилось видеть, – подлостях, совершенных без малейших угрызений совести, без малейших раздумий… мне иногда кажется, что с человеческой природой что-то фундаментально не так. Я не понимаю, как мы можем так ненавидеть друг друга.

Мне стыдно это говорить, но потом, сразу же после этих слов, приходит легкость – словно я сбросила с себя какое-то бремя.

– Почему ты мне не говорила? – спрашивает Голод.

– Что иногда ненавижу людей так же, как ты? А нужно было сказать? Это бы что-то изменило?

Его взгляд ясно говорит: да, изменило бы.

Долгая пауза. Наконец, Жнец говорит:

– Если так, то почему ты расстраиваешься, когда я убиваю?

У меня вырывается невеселый смех.

– Я же не все время ненавижу человечество. И даже те люди, которые делают что-то плохое, не всегда плохие.

Голод смотрит на меня недоверчиво.

– Как твоя тетя и та женщина, которая хотела отдать тебя мне.

– Элоа, – говорю я.

– Да похер, как ее зовут, – говорит Голод. – Нельзя дарить кого-то, как мешок муки или подсвечник. Ты же человек.

Понимает ли всадник, что он, по сути, сказал, что люди обладают неотъемлемой ценностью? Это что-то новенькое…

– И нельзя кого-то постоянно бить и при этом делать вид, что его любишь, – продолжает он.