Гнёт. Книга 2. В битве великой

— Дальше идти некуда… Подумайте, частная компания, в которой большинство английских капиталистов, выжимает соки из рабочих на своих золотых приисках. И вместо защиты русского человека наше правительство выводит войска и расстреливает мирную демонстрацию!

— Пойду. Не могу здесь сидеть.

На Хивинской улице вошёл во двор, постучал в дверь небольшого флигелька. Открыл Аристарх Казаков.

— Вот хорошо… Мы тут чаёвничаем с друзьями.

Древницкий, сняв накидку и шляпу, повесил их на вешалку в передней. Перешагнул порог комнаты. За столом сидели гости. Молодая женщина разливала чай.

— Знакомьтесь, — сказал Аристарх, — моя жена Евдокия Фёдоровна. А это слесари Бородинских мастерских: Николай Васильевич и его подручный Гриша Колесников. А Митю и Васёну вы давно знаете.

Пожав всем руки, Древницкий опустился на табурет возле Васёны и принял стакан чаю. Взгляд неторопливо заскользил по лицам. Остановился на сидевшем напротив Николае Васильевиче Шумилове. "Видимо, крепкий, волевой человек", — подумал Древницкий. Сразу заговорил о том, что волновало:

— Ушёл с Соборки. Не мог смотреть на офицеров. Фланируют, смеются… А прикажут: пойдут спокойно ка убийство своих, русских.

Николай Васильевич участливо посмотрел на взволнованного Древницкого, сказал рассудительно:

— Столетиями правящие классы опутывали людей условностями, чтобы заставлять их беспрекословно повиноваться своей воле. Вся история такова.

Древницкий слушал и думал; "Передо мной простой рабочий. Но какая интеллигентная речь, какие знания! Философский ум".

— Я полагаю, следует вести агитацию среди солдат, — высказал он свою мысль. — Ведь в артиллерийских и сапёрных частях преимущественно люди грамотные, они страдают от грубости офицеров и противозаконий…

— Да, пора открыть глаза солдату, — согласился с Дрезницким Николай Васильевич.

— Проникновение свободных идей в гущу солдатских масс — очень медленный процесс, — отозвался Глухов. — Попасть на территорию, занятую войсками, трудно.

Молчавший до сих пор Гриша вдруг воскликнул:

— А связь с солдатами у нас уже налажена! Революционная мысль не боится ни колючей проволоки, ни часовых…

Глухов покачал головой:

— Теперь наши ребята стали осторожнее… Аресты да ссылки научили… Помните, Владимир Васильевич, как мы думали, что уже завоевали свободу?

— Помню. Такое не забывается.

— Сколько революционеров туркестанцев выбыло из строя. Сибирь одна украла половину…

Шумилов внимательно посмотрел на техника, проговорил одобряюще:

— Я уверен, что те, в ссылке, не сидят сложа руки, ведут работу среди населения. А здесь собираются новые силы. Как ни говорите, а железная дорога является проводником передовых идей.

* * *

Стройными рядами шагает рота юнкеров. Новенькое обмундирование, свежие весёлые лица — всё говорит о том, что тридцатипятиверстный переход их не утомил.

Взвейтесь, соколы, орлами,
Полно горе горевать…
То ли дело под шатрами
В поле лагерем стоять.

Песня взвивается ввысь, летит в золотистые дали июньского дня.

Посланный накануне в лагерь квартирмейстер встретил отряд у Троицкого селения. Отдав рапорт ротному, присоединился к строю.

Юнкера прошли в дальний конец лагеря, где были разбиты белые палатки и сделан лёгкий навес с длинным столом и скамьями.

Началась суета, обычная в каждой воинской части, налаживающей лагерный быт. Кто устраивался в палатке, кто бежал к широкому Ханым-арыку искупаться, а кто заглядывал на кухню.

Вдали, на пригорке, стояли три сапёра и внимательно следили за лагерем.

— Уж не на нас ли привели юнкеров? Гляди, Павел, винтовки в пирамиде, а за ними пулемёт в чехле.

Говоривший зябко повёл плечами. Его нервное лицо подёргивалось, отчего большой синяк под левым глазом то поднимался к самым ресницам, то спадал на щеку.

— Полно, Сашко, не нервничай. Будешь теперь дня три переживать. Потерпи. Ещё год — и кончим мы с тобой эту проклятую каторгу… А юнкера стрельбу проходить пришли.

— Мечтал я по окончании солдатчины пойти в юнкерское… Люблю военную службу… Но уж, конечно, не выбивал бы зубы, не дробил бы скулы солдатам… Мерзавец! Как он смел ударить меня…

— Остынь, Бунин. Горячность — плохой советчик, в нашем деле нужна выдержка, — пытался успокоить товарища Волков. — Мне грозит суд, ведь я не позволил тронуть себя и нагрубил офицеру… Смотри, идёт латыш.

Широко шагая, приближался Эдмунд Гессен. Его крупная голова склонилась на грудь, губы плотно сжаты, брови сдвинуты.

— Ты чего, Эдмунд, такой мрачный? Садись да посмотри, как ребятишки-юнкера резвятся, — пригласил Волков и сам первый опустился на пригорок.

— Завтра и нам придётся резвиться. Сейчас возле кухни был шум великий.

— Поди, не выдержали ребята? — спросил Бунин.

— А как устоишь? Подкараулили повара: при закладке мяса в котёл украл фунта три. Ну, ребята его в переплёт… Сознался, дежурному офицеру надо шницель делать.

— Избить бы гада, — процедил сквозь зубы Бунин.

— Дали леща, а тут чёрт принёс эту жабу, поручика.

— А, гадина! Не было меня там, кишки бы ему выпустил, — скрипнул зубами Бунин.