Гнев

Лида сразу принялась уносить посуду в кухню. Исчезли вазы, тарелки, чашки, бокалы, сахарница, салфетница, нетронутые конфеты и варенье. Синий в белый горошек халат мелькал перед взглядом Глеба, пока он допивал коньяк прямо из бутылки. Коньячок, помидорчик, огурчик. Богопротивный суффикс, который давно пора упразднить. Рот заполонил отчетливый привкус сдобы — что-то вроде свежевыпеченных сладких слоек с местного хлебзавода. Слоек, намазанных виноградным джемом.

Когда Лида вернулась с тряпкой, чтобы вытереть крошки со скатерти, Веретинский задержал ее за запястье. Задрав ей подол, он уложил Лиду на стол и рывком расстегнул ремень. Лида выскользнула из-под Глеба и кинулась прочь.

— Ты куда? — чуть не закричал он.

— Секунду, Глебушка, я сейчас.

— Ты вернешься?

— Я очень хочу. Секунду.

Когда Глеб повторно опрокинул ее на стол, Лиду словно колотил озноб. Эта дрожь укрепила нетерпение Глеба. Одной рукой он схватился за столешницу, второй надавил на грудь Лиде — туда, где соединялись ребра.

Ноги больно бились о столешницу, отчего стол резонировал в такт ломаному ритму. Из растянутого в гримасе рта Лиды исходил приглушенный стон. Ее вагина издавала звук, из-за которого Лида всегда комплексовала. Этот звук рифмовался с вождением мыльной губкой по стеклу и подстегивал Глеба. Он представлял, как пачкается в месячных, как кровь мелкими брызгами взметается на него. Наконец, глаза Лиды вспыхнули, будто она увидела извержение вулкана, и она протяжно выдохнула. Тут же целый град крошечных льдинок впился Веретинскому между лопаток, и он затрясся мелкой дрожью.

Лида растерла горячую вязкую сперму по животу. Другая рука безвольно повисла. Крошки запутались в волосах.

— Мы с тобой бестолковые люди, — пробормотал Глеб, отдышавшись.

— Да-а, — протянула она, точно поражаясь глубине мысли. — Бестолковые. И все же ты у меня самый хороший.

Ночью в постели Веретинский поинтересовался:

— Почему ты убежала сначала? Когда я в первый раз тебя положил на стол.

— Тебе будет неинтересно.

— Ну скажи.

— Тампон вынула, — смущенно ответила Лида.

Ее стыдливый тон завел Глеба. Его пальцы полезли вверх по бедру Лиды. Волна возбуждения пробежала по ее телу.

Шурша одеялом, Лида сползла вниз.

— Ты не обязана…

— Заткнись. И подержи мои волосы.

Глеб, закусив губу, оттягивал развязку. Свободной рукой он вцепился в простыню, словно неведомая сила в любую секунду могла вытолкнуть его из постели. В последний миг из его губ вырвался шепот. Вместо него шептал как будто кто-то чужой:

— Все, все, сейчас…

Внезапно воля Глеба ослабла. Пальцы, держащие волосы, разжались сами собой от накатившего бессилия. Он попытался произнести «спасибо» и не сумел.

Вернувшись из ванной, Лида прильнула к нему. Из ее рта пахло ментоловым ополаскивателем.

— Ты ведь рядом? — спросила она.

— Да.

— Ты не оставишь меня?

— Ни за что.

— И я тебя не оставлю, если ты сам не захочешь.

Ноябрь

1

И глаз стеклянная усталость.

Как-нибудь ранним утром он обмотает вокруг шеи провод от ноутбука и повесится на карнизе. Или отрежет себе ухо и упакует в прозрачный пакет. А пока скрипучий сустав, счет-фактура, советский авангард и заступление на вахту мрачного типа с обветренными щеками и ушами. Мрачного типа звали ноябрем, и Глеб его никогда не любил.

В преддверии столетия Октябрьской революции ему повадились звонить всякие телефонные службы, мониторящие политические предпочтения в городе. Поначалу Веретинский утверждал, что состоит в партии эсеров, или заверял в лояльности к Пуришкевичу. Затем иронизировать надоело.

Как обычно, ближе к зиме на Глеба начинал наводить тоску университет. Простуженные студенты чихали в узких коридорах, в душных аудиториях всех клонило в сон, перегруженные бумажной работой секретари в деканате путали даты и фамилии. Почти засохшие маркеры с измочаленными кончиками не писали без нажима, а при нажиме ожесточенно скрипели, как самый дешевый мел родом из детства. В туалетах ломались краны, а охранник с газетой даже не поднимал глаз, когда ему предъявляли пропуск. Бюрократический механизм функционировал с неполадками, встроенными в него изначально.

На открытии очередной международной конференции проректор по науке с упоением перечислял имена Лобачевского и Толстого, Бутлерова и Марковникова, Ленина и Бехтерева, Хлебникова и Завойского, будто приложил руку к становлению этих великих фигур.

Глеб все реже забегал на кафедру выпить кофе. Он держал в памяти, что перед сессией все причастные к университету, как один, ускорят копошение, и эта круговерть бесполезного энергозатратного движения будила в Веретинском отвращение, также бесполезное и энергозатратное, также встроенное в бюрократический механизм.