Глубокие раны

Потонули в этом реве выстрелы, взрывы, стоны раздавленных и искалеченных, треск ломавшихся досок. Человеческая волна вынесла Мишу из барака через пролом в стене и швырнула лицом в снег. Он вскочил на ноги и бросился вслед за остальными к воротам.

— Сто-ой! Ложи-ись, сто… в твою глотку!

Никто до сих пор, хотя падали раненые и убитые, не замечал, что пулемет с правой угловой, бивший вначале куда-то по направлению от концлагеря, перенес огонь во двор и стал наугад бить по баракам. Темный силуэт правой вышки с неуловимой быстротой вспыхивал огоньками. Впереди темнели ворота, и рядом с ними происходило непонятное.

Малышев, лежавший к воротам ближе других, слышал бешеную трескотню автоматов, крики.

На вышке, с которой бил пулемет, раздался взрыв: всплеск огня, брызнувшие щепой доски. Захлебнувшись, пулемет смолк.

Дверь проходной распахнулась, и оттуда, пятясь задом, не переставая стрелять, выскочил охранник. Отбежав шагов пять от проходной, он упал на снег, полоснул из автомата по воротам.

Волна неиспытываемой ранее ярости подбросила Павла с земли. Не чувствуя собственной тяжести, он метнулся к охраннику, упал ему на спину. Руки обвили сзади шею эсэсовца, сдавили ему горло, и по двору покатился клубок человеческих тел.

Когда к ним подбежали, все было кончено. Кинкель с силой разжал руки Малышеву продолжавшего душить мертвого.

Неожиданно выстрелы стихли, и опять стал слышен заунывный шум ветра. И на минуту Миша усомнился: не во сне ли все это было?

Но из проходной кто-то крикнул:

— Товарищи! Есть кто здесь? Свои мы — партизаны!

И тогда оказалось, что во дворе много людей. Они поднимались с земли, выбегали из бараков, которые кто-то успел уже открыть. Обнимались. Некоторые плакали. Среди них совершенно затерялись одинокие фигурки партизан в белом.

Малышев все еще сидел возле задушенного им охранника, мелко дрожа от неугасшего возбуждения. Потом вскочил на ноги, вытащил у мертвеца пистолет из кобуры и поддал ему напоследок пинка в бок:

— У-у, падло!

И бросился к воротам.

2

В то время, когда разрушенный концлагерь полностью опустел, в квартире Амелиных нежно заливался тенор Лемешева: играл патефон.

За столом, уставленным бутылками вина и закусками, сидело несколько человек. Среди них были и Штольц с Надей и обер-лейтенант с Ниной.

Альберта Герасимовна варила на примусе кофе. Она находилась в превосходном настроении и с благосклонностью поглядывала на обер-лейтенанта с дочерью.

Как обычно в таких случаях, шел оживленный разговор.

Надя в этот вечер надела белое шелковое платье, то самое, в котором ее впервые поцеловал Виктор. Скрытое волнение сделало ее еще краше, и Нина уже успела приревновать обер-лейтенанта к ней.

Майор, приехавший с твердым намерением добиться задуманного в этот вечер, не умолкал ни на минуту. Надя с трудом заставляла себя слушать его, улыбаться, отвечать. Из головы у нее не выходили слова Пахарева, что нужно задержать их до двенадцати.

Украдкой она опять взглянула на часы: они показывали только пятнадцать минут двенадцатого. Как медленно тянется время! Словно год просидела она здесь за столом, поеживаясь от похотливых взглядов распаленного коньяком эсэсовца, настойчиво предлагавшего ей пройти в другую комнату.

— Ты сегодня слишком разговорчив, Генрих, настойчив… Я тебя попросту боюсь, — засмеялась Надя в ответ на его новое приглашение.

— Не смейся, Надежда, — ответил он. — В этом виновата ты.

— Вот как? — удивилась Надя. — Никакой вины я за собой не признаю.

— Нам нужно поговорить наедине. Возможно, нам придется в скором времени ненадолго расстаться.

— Будет неудобно, — тихо, так, чтобы слышал один лишь майор, возразила Надя. — Что они подумают?

— Ерунда, — поморщился Штольц. — Какое им до нас дело? Я тебя очень прошу…

Надя опять взглянула на часы и, пугаясь собственной смелости, попросила у Нины разрешения пройти в ее комнату. Альберта Герасимовна, успевавшая следить за каждым в отдельности, расплываясь в улыбке, ответила за дочь:

— Что за вопрос? Будьте, как дома.

— Нам нужно поговорить с Генрихом…

— Пожалуйста, пожалуйста… О! Влюбленные всегда ищут уединения, — сказала Альберта Герасимовна, мило улыбаясь.

Обер-лейтенант подмигнул Нине, шепнул что-то на ухо, и они, посмотрев на закрывшуюся за майором и Надей дверь, тихо засмеялись.

3

Надя молча глядела на приближавшегося к ней Штольца. Она старалась подавить волнение, страх, неудержимо сковывающий тело. Но обострившееся сознание ее как бы фотографировало сейчас все, до мельчайших подробностей. И выражение лица майора, и прядь светлых волос, упавшую на лоб, и блеск его начищенных сапог, и искрящиеся в свете лампы погоны эсэсовца.

И она поняла, что, согласившись, допустила грубую ошибку, которую не так-то легко будет исправить. Ей пришлось собрать всю силу воли, чтобы непринужденно, с чисто женской кокетливостью сказать:

— Поразительно, Генрих, ты сегодня сам на себя не похож…

Он положил ей руку на плечо, прижал к себе. Она отвернула голову, и его горячие губы ткнулись ей в ухо.

— Перестань, Генрих!.. Хочешь, чтобы я ушла?