Глубокие раны

Офицеры и солдаты с нетерпением ждали своей очереди на отдых в городе, и, когда приходил долгожданный приказ, полк двигался в город при любой погоде и даже ночами.

На село Гребеньково в ту самую ночь, когда в нем находилась партизанская рота с частью освобожденных из концлагеря пленных, и наскочил двигавшийся на отдых полк шестой хортистской дивизии.

Партизан-часовой, стоявший у околицы, из-за воя ветра услышал конское ржание слишком поздно: первый батальон венгров вплотную подступил к селу. В первую секунду часовой растерялся: не было еще случая, чтобы фашисты осмелились передвигаться по ночам. «Может свои?» — подумал он, срывая с пояса гранату. Прислушался. Ветер донес до него обрывки чужой, незнакомой речи.

«Венгры!»

Часовой, пригнувшись, выбежал им навстречу. Когда показались передние всадники, швырнул в них гранату и прыгнул с дороги в сторону. Грохнул взрыв; кто-то вспорол настороженную ночную тишь пронзительным визгом. Стиснув зубы, часовой приподнялся, бросил вторую гранату и стал наугад бить из винтовки вдоль дороги, туда, где слышались крики и стоны.

На другом конце села слабо щелкнул выстрел, другой, коротко простучал пулемет.

«Возле штаба… — обрадованно определил часовой. — Услышали!»

Венгры отходили назад, не решившись идти в наступление на неизвестного противника ночью. Но вскоре они остановились. Полковник приказал спешиться и окружить село со всех сторон, а пулеметам выдвинуться вперед и открыть огонь. Через несколько минут в многоголосый шум ветра вплелось захлебывающееся татаканье пулеметов, частый треск винтовочных выстрелов. Охватывая село с флангов, каратели пошли в темноте вьюжного рассвета в наступление. С другого конца села, торопясь, почти бегом, уходили группами партизаны и освобожденные из концлагеря пленные. В селе остались несколько партизан с пулеметом и около тридцати бывших пленных, не имевших больше сил двигаться и даже самостоятельно вставать.

Одним из них был Малышев.

Миша с Арнольдом напрасно старались поднять его на ноги.

— Черт! Говорил вчера — не жри, как боров! Что теперь будет? — со злостью закричал Зеленцов, вконец обессилев.

Корчась от режущей боли в желудке, Малышев простонал:

— Уходите, ребята, сами. Живым я не дамся, все равно…

— Обжора чертова! У-у…

Они волоком вытащили Малышева из избы и через какой-то плетень, затрещавший от их тяжести, в огороды. Но ноша была им явно не под силу. Уже через несколько шагов, задыхаясь, они выпустили Павла и упали.

Несколько минут все трое лежали неподвижно. Малышев от боли, рвущей внутренности, давясь, глотал снег; Миша, вслушиваясь в звуки выстрелов, соображал, что делать дальше. Так ничего не придумав, он спросил:

— Не полегчало?

— Болит… о-о… в креста твою… — заскрипел Павел зубами.

— Касторки тебе, черту, литру! Живо пронесло б! Ну, вставай! Вставай! Хватит!

— Не ругайся, Михаил, — вставил Кинкель. — Не хотел же он этого. Давай еще попробуем.

Зеленцов закинул руку Павла себе за шею с одной стороны, Арнольд — с другой, и они приподняли его. Но, сделав всего несколько шагов, Малышев рванулся и упал вместе с Кинкелем. Миша от неожиданного рывка едва удержался на ногах. Готовое сорваться у него с языка ругательство замерло, когда он услышал судорожные, какие-то лающие звуки. Наклонившись над Павлом, он со страхом спросил:

— Ты что, плачешь?

Малышев повернулся на бок, приблизил свое лицо к Мише, и Зеленцов услышал его шепот, вызвавший в теле жаркую дрожь:

— Плачу? Я не баба… Уходите! Слышите? Они почти рядом… уходите!

Миша бросился его поднимать, но Малышев оттолкнул его руки и закричал от неутихающей боли, от ужаса перед случившимся:

— Убью! У-уходи!!!

Услышав звук хищно щелкнувшего курка, Зеленцов дернул Кинкеля за рукав; бросившись в сторону, они упали в снег и поползли, каждую секунду ожидая выстрела сзади: с оружием в руках никто из них живым бы не дался…

А Малышев обессиленно уронил голову в снег. Оставшись один на один с собой, он беззвучно заплакал. Все для него было кончено; второй раз попасть в руки немцев он не мог. Одна мысль о концлагере могла поднять руку к виску и нажать курок. Сделать это немедля мешала тлевшая в глубине души надежда на другой исход. Мало ли что? Вдруг да на этот раз пронесет?

Все теснее смыкалось вокруг села кольцо карателей. В одном месте неожиданно вспыхнула частая стрельба, послышались торопливые взрывы гранат. Последний десяток партизан прорвался в темноте через цепи венгров, вплотную подступивших к селу…

Павел услышал чужой окрик и тяжелое дыхание бегущих по снегу солдат. Они на ходу щелкали затворами, стреляли и зло ругались.

Тогда он поднял револьвер к виску. От прикосновения холодного металла по всему телу пополз леденящий озноб. Малышев отдернул руку, потом стал медленно поднимать ее вновь. Револьвер словно налился непомерной тяжестью, стал, пожалуй, тяжелее всего, что когда-либо приходилось подымать Павлу. Рука от напряжения дрожала.

«Буду считать до трех, — подумал он. — Раз… два…»