Гитл и камень Андромеды

Не прошло и недели, как папка с документами и нарочным прибыла почему-то в галерею, откуда я быстренько переправила ее наверх, в дом. Разумеется, пробежав глазами содержимое. Ну и сволочь этот Виктор! Клейма на нем негде ставить. В тюрьму — и бессрочно. Но у Кароля было совсем иное представление о том, что такое хорошо и что такое плохо.

— Прекрасно! — мурлыкал он. — Ах, какой умница! Что за дьявольская голова! Пять миллионов! В один заход! Цены парню нет! Гений! Просто гений! Повалиться в пыль и целовать ему ноги! Нет, до такого даже я бы не додумался! Какой ход! Нет, с таким помощником только дурак не станет миллиардером!

Мара не обращала внимания на возгласы Кароля. Ее внимание было отдано мусаке, голубцам в виноградных листьях, жареным сардинам — прямо из моря на сковородку! — и фаршированным перцам. Марина мама готовить не любила, а бабушка стала так стара, что с трудом отличала ступку от тарелки. Но нельзя же было Каролю идти в мэры, не получив прежде одобрения Мариного отца! Пригласить родителей в ресторан? Нет, обед должен был быть семейным. И нельзя возложить эту заботу на плечи Мариной мамы.

Все эти «нельзя» придумала сама Мара, но за день-два они приобрели силу завета и заповедей. И Мара — кровь из носу! — должна приготовить праздничный стол, запаковать его в коробки, корзинки, картонки, обложить со всех сторон подушками и доставить в Ришон теплым. Потому что в небольшой маминой духовке будет потеть яблочный пирог — единственная съедобная вещь, которую бывшая певица научилась производить, доведя, впрочем, по словам Мары, этот рецепт до совершенства.

В атмосфере подготовки семейного крестового похода на Ришон мне было неуютно. Я перебирала папки, сумки, баулы и делала это бесцельно. Что называется, наводила порядок в делах и вещах. И наткнулась на обрывок газетной бумаги с адресом Цукеров, так и не вспомнив, откуда он у меня взялся. Мара с радостью дала мне отгул. Дни непраздничные, посетителей мало, езжай на все четыре стороны! И я поехала. И — ох! Дом Цукеров оказался юдолью слез.

Незадолго до отъезда из Вильнюса в Израиль Малка вышла замуж за оперного тенора Казиса Жюгжду. Я об этом знала, была даже звана на свадьбу, но приехать в назначенный день не могла и послала подарок почтой.

— И я спросила, — стукнула себя по колену Хайка Цукер, — я спросила свою еврейскую дочь: «Что ты будешь делать с этим антисемитом?»

— Казис не был антисемитом, — махнула ресницами Малка. — Он стал им тут.

— Антисемитами не становятся, а рождаются, — возразила Хайка. — Почему твой Казис не хотел большой свадьбы? Потому что он стеснялся новой родни! Не хотел показывать своим тетушкам и дядюшкам, сколько евреев они не добили во время войны!

— Ты знаешь, что родители Казиса не участвовали в убийствах евреев, — грустным тоном отпиралась Малка. — Их вывезли в Сибирь. Их в Литве не было.

— А! Все это пустые разговоры! Я же оказалась права!

Малка опустила голову, оттянула плечи назад, завела мотор и пошла на таран.

— Большую свадьбу не хотела устраивать ты! И именно потому, что стеснялась новой родни! Ты даже хотела посыпать себе голову пеплом и сесть на землю! Ты желала мне смерти!

— Я не желала. Я только сказала, что так поступили бы со мной мои родители. И разве они были неправы? Смотри, чем это кончилось!

Кончилось, как я поняла из дальнейшего разговора, тем, что в Израиле не нашлось певческой работы ни для Малки, ни для Казиса. Израильской опере они не подошли. И поехали на разведку в Чикаго, где у Казиса была родня. А родня не приняла в свой круг еврейку, и Казис от нее отступился. Впрочем, он все еще писал Малке письма и обещал либо вернуться, либо завоевать место на американской сцене и тогда вызвать Малку к себе. Пока же Казис работал помощником у собственного дядюшки, имевшего фирму по травле крыс и жуков.

— Очень правильная работа для литовского прохвоста! — сказал маленький ласковый еврей Иче Цукер, откладывая газету.

— Казне не травит жуков, а сидит в конторе! — возмутилась Малка.

— Чего нельзя сказать о его американском дядюшке, который таки травил евреев газом в Треблинке, — парировал ее отец.

— Этот дядюшка — единственный в их семье, кто травил евреев! — выкрикнула Малка, прежде чем ушла рыдать в ванную.

— И твой Казис ничего против этого не имеет! — крикнула ей вдогонку Хайка. — Я еще подумаю, не написать ли об этом американскому президенту!