Гитл и камень Андромеды

А пока срочно требовалось выпустить из дома воду. Дело в том, что ввиду многолетнего отсутствия крыши, комнаты превратились в пруды с илом, лягушками и ряской. Прочная арабская кладка, высокие пороги и разбухшие резные двери не давали вешним водам, несшимся с неба, стечь на землю, завершив круговорот. Из залы, над которой крыша почему-то сохранилась, вода, попадавшая внутрь сквозь зияющие окна, убегала в сад по ступенькам крыльца. А в комнатах она стояла и квакала.

По этой причине ни я, ни зловредные духи Яффы, ни муниципальные работники не могли в эти комнаты попасть. Ни я, ни мэрия даже не знали, сколько в доме комнат. Предположили, что три и еще ванная. И мэрия согласилась с Бенджи, что, пока в комнатах живут лягушки, я за них не должна платить налог.

Ясно было, что кухня есть. Дом без кухни — это еще менее вероятно, чем дом без крыши. Но где она, эта кухня, оставалось неизвестно. Сквозь выбитые окна можно было разглядеть в глубине двух комнат двери, а куда они ведут — кто знает? Может, там еще комнаты, наверняка — очаг, печь или газовая плита, но не исключается и спуск в царские подвалы, набитые сокровищами и наполненные зерном, медом и вином.

Добраться до этих дальних помещений было невозможно ни снаружи, ни изнутри. Почему изнутри, я уже объяснила. А снаружи — потому что задняя часть дома была плотно охвачена могучими и непроходимыми зарослями, вырубить которые я не решалась. Там сплелись сладко пахнущий персидский жасмин, плющ, невиданной мощи местный вьюн с огромными лиловыми цветами и еще какие-то кусты и деревья. И зачем их вырубать? Красота-то какая! И то сказать, не за ночь же они выросли, эти заросли, прикрывая замок уколовшейся о веретено дурочки. Кто-то их сажал. Стал бы он сажать жасмин перед дверью и плющ перед окнами, чтобы они оплели и закрыли на века все входы и выходы?

Нет, наверное. Хотя… Сажая в землю нежный безобидный прутик, люди не всегда представляют себе, во что он может превратиться. В моем заброшенном саду рядом друг с дружкой росли две здоровенные пальмы. Как-то, лежа возле них на траве, я тупо разглядывала качели, привязанные к пальмам-близнецам. Качели поскрипывали высоко над моей головой, и я напряженно размышляла: кто и зачем их туда повесил? Только к вечеру догадалась, что повесили-то на нормальной высоте, но снять забыли. А пальмы тянулись и тянулись вверх. Качели им расти не мешали. Да и сейчас не мешают. Скрипят себе на уровне второго этажа. Которого, извините, нет!

Дом занимал теперь все мои мысли, в нем сосредоточился смысл жизни. Дом пропадал, и я пропадала. Нам нужно было держаться друг за дружку и друг дружку спасать. Как? Денег нет, а картины тю-тю! Где их искать? И кто, кроме погибшего Йехезкеля Каца, может вообще сказать, есть ли они в природе? Лучше уж сосредоточиться на трубах и стоках. А для этого необходимо вспомнить, на какой улице в городке Нетания поселились Цукеры. Кто передавал мне от них привет и звал от их имени в гости? Кто?

Галерея Кароля мне опротивела, опротивели продавленный диванчик в кладовке, сырые простыни, кефир и булки. Опротивел Блошиный рынок, тошнило от разъевшегося Бенджи, от яффской вони, от всей окружавшей меня дури. Работала я спустя рукава, и Кароль стал было придираться, но Мара его остановила. С человеком явно что-то стряслось, надо выяснить, что. Свой же человек, не чужой!

И я, дура, распустила нюни и все им рассказала.

— Мы найдем эти картины, — воскликнул Кароль, — но я в доле! Пятьдесят процентов!

— Пятнадцать комиссионных, — ответила я, вспомнив Женьку и давний разговор, происходивший в том же месте. Вот только обивка кресел полиняла от травяного дыма, которым кадила Бандеранайка, а Марин щенок-шарпей, привезенный из Италии, где он был куплен за большие деньги, съел шелковые кисти подушек.

— Тридцать. Учитывая расходы. В Париж ты, получается, ездила не по семейным делам.

— По семейным. И чуть там не осталась. И если ничего не изменится, уеду туда не позже сентября навсегда. Пятнадцать, на больше я не согласна! А подарки к праздникам полагаются всем работникам в этой стране.

— Ладно! — махнула рукой Мара и строго посмотрела на Кароля. — Если дело выгорит, деньги будут неплохие.

Кароль потемнел лицом, надулся, но телефонную трубку, протянутую Марой, взял.

— Израильская армия не сдается и не отступает, — произнес он многозначительно. — Мэр Ришона, конечно, дурак. Зато я знаком с Виктором.

В этой фразе было не больше смысла, чем в рассказе Бенджи о яффских блохах и иорданских минах. Вернее, смысл наверняка был, только я его не улавливала. Кароль произнес имя «Виктор» так, как я бы произнесла: «золотой ключик». И Мара понимающе кивнула.

Заметив мое недоумение, мне объяснили, что мэры приходят и уходят, а Виктор остается. И без его санкции в городе ничего не происходит. Ни один мэр не может сделать то, что Виктору не нравится. И ни один заместитель мэра не может не сделать того, что хочет Виктор. А все потому, что родители Виктора были из людей Барона, и Виктор убежден, что город принадлежит ему по праву.