Гиперборейский Гимн

Я благодарен молодой писательнице, что она дала мне повод высказать несколько мыслей по вопросу, входящему в моё писательски-философское credo. Книге же Евреиновой я от души желаю найти идейно-заинтересованных читателей.

А. А. Блок

Христос, выведенный Блоком в поэме «Двенадцать», есть реальный, может быть, исторический Христос, вне пышного наряда неоплатонических и византийских идей. Блок его почувствовал также просто и элементарно, как в своё время почувствовал его художник Н. Н. Ге. Этот художник говорил, между прочим, в защиту своего создания одной писательнице, что если бы исторический Христос был иным, не выступал в отрепьях пролетарского героя, то на него не решились бы плевать, его не заушали бы, его не третировали бы, как каналью. Может быть, вместо распятия, прибавил бы я к словам художника, его подвергли бы побиению камнями, как вскоре вслед за тем Святого Стефана. А побиение камнями было целым обрядом, с применением аппарата предупредительных осторожностей. Распятие же было позорным видом смертной казни. Без сомнения не внушал к себе уважения тот, кто ей подвергался.

В самом деле подлинный Христос, как свидетельствуют об этом осколки фраз именно исторического происхождения, среди изящного елейного славословия церковной редакции евангельских текстов, сам бил кнутом и палкой по сложившемуся быту, по национальной культуре иудеев, и, вступая в полемику с ученейшими и благороднейшими людьми своего времени, метал в них оскорбительнейшей хулой и бранными выражениями. Таков был исторический Христос, если только он действительно существовал на земле, если всё повествование о нём не есть лишь сплошное мифотворчество. Исторический Христос нападал не только на религиозный ритуал своего времени, не только на склад верований, который казался ему устаревшим. Он вторгался с мечом в руке повсюду, вселяясь в чужие дома, в интимнейшую обстановку семейной жизни, вооружая родных друг на друга, объявляя на площадях и на улицах, что враги человеку – домашние его, предписывая бросать плачущих жен и матерей и идти за ним, в его работе разрушения и ликвидации современный ему политической и общественной культуры. Говорю всё это, глядя в личность Христа, сквозь телескоп нынешнего момента, догадываясь о прошлом по чертам текущей жизни, оставляя совершенно в стороне взлелеянный воображением веков лик великого мученика за идею. Перед моими глазами носится только предводитель хамитских масс, дающих первый исторический реванш поработившему их просвещенному и рационалистическому иудаизму. Это первое по времени восстание илотов Ханаана. Это совершенно неожиданный ответ библейскому Эздре, запретившему под страхом смертной казни всякую ассимиляцию, всякое слияние аристократических элементов расы с плебейским миром хамито-кушитского происхождения. История стерла остроту этой борьбы. Но вот она просвечивает в отдельных строках евангельского рассказа и откликается звучным эхом в бредовой поэме талантливого писателя А. А. Блока.

В самом деле, что мы видим в этой поэме «Двенадцать». Присмотримся к ней с рефлектором в руках.

Сначала мелькают довольно бледные краски пейзажной интродукции. Стих вял, верификация и ритмика имеют частушечный характер. Мотивы случайные. Вывеска, старушка, плакат-дребедень начальник стадий петроградской революции. Потом мало-помалу начинают выступать отдельные черты темы. Буржуй на перекрестке упрятал нос в воротник. Самое слово «буржуй» взято и пущено в ход с вульгарным смаком. За фарисеем идет в Евангелии книжник. В произведении Блока за буржуем следует писатель. Конечно, он вития. Писатель вздыхает о погибшей России. Он обрызган глумлением в тончайшем намеке. За писателем показывается фигура священника, подвергаемого полнейшему осмеянию и издевательству, что могло бы быть признано в своём роде заслуженной Немезидой за пассивность, за безгеройное бытие своё и грубейший материализм, за «глаза завидущие» и «руки загребущие», осточертевшие всему народу с первых веков российской истории. В нарочито грубом слове поэта православному священнику воздано по делам его. Он не мог сделаться, несмотря на призывы времени, несмотря на крик нужды и обстоятельств, ни Иоанном Златоустом, ни Иоанном Дамаскином. В лучшем случае он явил из своей среды фигуру Сергия Радонежского и ангельски-мечтательную личность русского Франциска Ассизского, – Серафима Саровского.

Дальше – сплошное фиглярство. Глумление почти уличного человека, конечно, по замыслам самой поэмы. Впрочем, все эти глумления Блока изумительно гармонируют с воем и свистом ветра, проносящегося через частушечные стихи и в то же время гуляющего в реальной действительности по городским улицам, площадям и базарам.