Гиперборейский Гимн

Картины меняются с быстротою кинематографического разбега. На все эти картины поэт набрасывает тени грустной злобы, пока, через несколько страниц, не выводит окончательно на сцену апостолов момента в количестве двенадцати человек, как это и подобает для параллели с евангельской фабулой. Ни на одну минуту не надо забывать, что интуицией талантливого человека Блок сближает между собою пожар в условиях современной действительности с пожаром легендарной эпохи. Печать отверженности показана на выводимых героях с поразительной рельефностью. Жутко следовать за Блоком. Страшно подумать о «бубновом тузе» на спине галлилейского рыбака, который вместе с Христом колотил кулаком и рубил по твердыням национальных святынь. Но если такова необходимость, если таков закон истории, снимем с недоумением шапку и покоримся. Только бы хамитская масса, порабощенная и голодная в прошлом, взошла на высоту новой культурной силы. Только бы она преуспела в своих разрушительно-созидательных работах, сейчас не производящих успокоительного впечатления на дух и нервы. Тогда низы и верхи, смешавшись в единое целое, уже без барьеров классовых разъединений, смогут общим голосом воспеть хвалу мудрому гению истории.

Поэт неумолчно вещает устами своих героев, что они действуют без «креста». Тут как бы нет ни единой черточки христианского духа, всё ещё рисуемого в ризах византийской иконографии. «Свобода, свобода – эх, эх – без креста». Это проносится, как лозунг нового исторического момента, по всем последующим страницам поэмы. Но художник с уровнем таланта А. А. Блока, таланта непосредственного и кипящего исканиями внутри, таланта отнюдь не оторванного от жизни минуты, порождение своего века, своих ураганных дней, знал и чувствовал глубже изображаемой им толпы. Он палил пулей в «Святую Русь», вековую, исконную, «избяную и толстозадую». Вместе с толпой, беспаспортной и безписьменной, открекшейся от всего своего прошлого, он хотел бы зажечь мировой пожар в социальной жизни человечества, среди народов целого мира, потому что пожар этот горит в его кровати.

Я отбрасываю остальные картины, грубый и пестрый калейдоскоп уличных типов, перебранок и пересмешек. Язык поэта поразительно меток, почти фонографичен. Вся эта квашня русской жизни нашла здесь своё полное отображение. Ни на какой другой язык поэма почти не передаваема, по своей бескультурности, по своему скифо-сарматскому дикарству с примесью тюркско-монгольской сантиментальности. Проносятся кровавые призраки вертепных убийств, проституционной грязи в сумятицах стрельбы по буржуйным господам. Всё кошмар. Всё сумбурно до ужаса, несмотря на легкую примесь веселого гротеска, в этом собачьем вальсе хаоса и кутерьмы. Я не знаю, куда девалась тут душа Блока, влекшая иногда к романическим мотивам. Где здесь хотя бы Некрасовский пьяный надрыв и слеза гуманного человека. Поэма безнадежно холодна и пуста в этом отношении. Для гибнущего старого мира поэт нашел только один образ поджавшего хвост паршивого пса, стоящего позади голодного, трясущегося и обалдевшего, но все же криминального буржуя. При этом шаг революционный выдержан во всей поэме, как единственный регулятор накипающих исторических событий.

Старый мир, как пес паршивый,
Провались – поколочу.

Но двенадцать апостолов приподнимают свои винтовки, прицеливаясь к фигуре, выступающей впереди. Она идет с кровавым флагом в руке. Не идет обыкновенным шагом, как прочие смертные, а как бы носится по воздуху в струях зимней бури, в белом венчике из роз. Революционная толпа не знает, что ею руководит сам Иисус Христос.