Передо мной позолоченная статуэтка Будды из окаменевшего дерева. Она изображает бога, сидящего на листе Лотоса, со скрещенными ногами. Корпус прям и на взгляд лишен диафрагмы, вообще производит впечатление пустого внутри. Он как бы представляет собой утолщенный лист этого водяного растения. Голова продолговатая с узкими щелками глаз. Волосы собраны в пучок, переходящий в бутон. Спущенные не до самого конца веки соответствуют состоянию полу-бодрствования или полу-сна. Всё лицо погружено в дремотные сумерки сознания. Даже играющая улыбка на не очень тонких губах сопровождает, как это обычно и бывает, замирание апперцепции и прилив покоя. Коли рассматривать статуэтку не в деталях, а взять её целиком, во всей слитности её пластических данных, то она производит впечатление цветка иератического Лотоса. Цветок сам по себе не красив, не сложен, даже грубоват. Он простирается тарелками своих круглых плоских листьев по заснувшей глади болотной воды. Но над ним опрокинулся свод горячего, знойного и беспощадно ясного, безоблачного неба, с огромным желтым пятном ослепительного солнца. Вся картина – неподвижность и покой.
Делается приятным, что в таком окружении простой цветок Лотоса становится логосом растительного царства. Он окружен линиями сонной мысли – безвольной, беззвонной и безгранной, гипнотически сладкими туманами погружения в растительное лоно Нирванны, в сонные объятия Флоры. Цветок Лотоса не только дремлет, не только дышит отрадами расплывающихся индивидуальностей, но и участвует в жертвоприношении природы. Весь растительный мiр в самом деле представляет собою и жертвенный алтарь и жертву на этом алтаре. В конечном счете, им живет всякая тварь, ибо даже лев пожирает быка, питающегося растением. Птицы, подземные черви, пробегающие по лесу дикие лани, человек с топором дровосека, ползущие за фруктами дети – все они атакуют и грабят растительный мир Прозерпины. Вот она, растерзанная кожа Диониса. Но и сам Будда, встретив голодного тигра, простирает ему свою руку, на съедение отдает ему один из своих лепестков. Жертва хотя и с пролитием крови, но кажется безболезненной, быть может, даже приятною, как кормление младенца грудью. Сознание давно уже убаюкано Флорою. Давно уже заснул контролирующий орган апперцепционной мысли, всякий учет ущерба и боли, всякая тенденция к сохранению своей личности, своего индивидуального Я.
Такова философия буддизма. Когда ищешь его истоков в природе, он получает характер космического жертвоприношения. Растительный мир в самом деле ниже мира животного, бесконечно ниже мира человеческого, но он всё же жив, расплывчато разумен и потому является естественным престолом для великой мистерии органического бытия. Он сам и себе
Мiр животных и человека алчен и жаден до властительства, весь в завоевательных набегах на окружающую его природу и в собственных своих рядах. Оттого в противоположность философии буддизма философия других религий, выросшая из кипящей бездны человеческих стихий, нашла себе иные иератические символы. Это уже не цветок Лотоса, не покойный логос растительного мира, но зоо- или антропоморфное существо, логос разделения и меча. Где-то вдали от заснувшего цветка шумит и кипит хамически семитская Палестина, готовя нового гуманистического бога, а за нею, за голубыми волнами Средиземного Моря, ликуют мраморы светлой Эллады, одухотворенной далекими и воинственными легендами о некогда тронувшихся с высот гиперборейских массах. Шумит Египет с его звериным царством богов, с его упрямым преодолеванием смерти, с его надеждами на человеческое, телесно-материальное воскресение, с его пирамидально-острым взором, устремленным в самое солнце, с его окаменевшими мумиями не желающих распадаться индивидуальностей. Какие контрасты вокруг мечтательного Будды и какой хаос поэтических противоречий и разрешений диалектически поставленных задач!