Гиперборейский Гимн

Возьмем другой случай, не менее замечательный в истории человеческого духа. Сократ всю жизнь рационализировал. Он раскладывал и складывал по логическим и диалектическим ящикам всё на свете. Даже на веселых афинских пирушках он предавался не богу вина, а богу солнечного мышления. Казалось, он всё строил здание отвлеченных идей и понятий. Тем не менее чувство не покидало этого человека никогда. Минутами самая логика его, такая гибкая и извилистая, производит впечатление скристаллизовавшегося чувства. Его демон рационально-логический в полном смысле слова, в защитительной речи Сократа перед судьями, смыт слезами, принявшими облик идей. Такой именно Сократ кажется совершенно естественным в обстановке греческой жизни, где обе стихии – эмоциональная и интеллектуальная – постоянно встречались и сливались между собою в неразложимом единстве.

Три стороны Психеи: воля, страсть и интеллект – в могучем своём переплетении образуют зиждительную часть всякой религии. В самом деле, какая нужна волевая апперцепция в религиозном мышлении. Человек апперципирует невидимое и далекое. Он отбрасывает всё его окружающее, как мираж, и вперяет свой взор в некоторый неосязаемый фантом. Чтобы удержать апперцепцию на этой высоте, необходимо исключительное напряжение всех сил Психеи. Становится обязательной та или иная онтологическая система – иначе быстро иссякнут возможности самой апперцепции. Вот почему до сих пор мы не знаем ни одного религиозного учения без сложной метафизики. Иудаизм держится на философии Элоизма. Христианство на тринитарных построениях вселенских соборов. Буддизм покоится на широком лоне браманизма. Не было ни одной попытки построить теологическую концепцию на одной лишь морали, если не говорить об отдельных сектах с духоборческими оттенками последнего времени, имеющими скорее социальное, чем собственно религиозное значение.

Но и страсть льет свою огненную лаву в русло религиозного творчества. Нельзя себе представить религии в рождении или в расцвете без участия умопомрачающих страстей, индивидуальных и народных, ибо родоначальница всякой страсти – воля – поднята здесь на небывалую высоту. Даже обычно бледные отображения интеллекта в сфере чувствований дают на такой высоте начало эстетическим эмоциям чрезвычайного порядка, так что целые искусства рождаются и развертываются в обстановке каждого нового культа. Так всё приподнято в религиозных переживаниях Психеи. Воля устремлена в бесконечную даль, к магическому фантому. Апперцепция безраздельно захвачена идеальной темой. Интеллект оплетает далекий путь Психеи нескончаемым рядом аргументов и звеньев логических умозаключений. А страсть кипит в глубине. Вот он – апокалипсический образ Христа с ногами из халколивана: куда они ни ступят, всюду пожар. Огонь рвется и дым клубится по всем трактам религиозных исканий – сейчас, и условиях современной жизни, как и в далекие былые времена. Впрочем, страсть эта не всегда кипит и бурлит видимо для людей. Она может лежать в душе неисследимо глубокой потенцией, почти не ощутимой на взгляд. Но придет минута, и она оденется в подвиг. На юге России некоторые евреи прятались в синагоге во время погромов и отдавались озверелым хулиганам в молитвенном облачении, без крика, без протеста, без материальных орудий самозащиты. Иной еврей, спокойно относящийся к жизни в обыкновенных условиях, вовсе не страстный внешнему своему виду, скорее бросится в огонь, нежели изменит вере своих отцов.

Когда религия начинает отживать и отмирать, бледнеют и её апперцептивно-волевые и интеллектуальные эмоциональные черты. Умирает и искусство, связанное с ней. Обеднела апперцепция. Рассыпались логические звенья. Стих душевный пожар, питавшийся всеми этими материалами. Исчезает фанатизм и энтузиазм веры, исчезает апостолат: пропаганда, агитация, преследование неверных. Погасают костры на площадях и в психологии людей.

Не такой ли момент угасания и падения переживает христианство наших дней? Имя и образ Христа не являются обаятельными даже для простонародных масс. Мне приходилось беседовать с благочестивыми православными христианами, мужчинами и женщинами, и я часто слышал признания в том, что образ Христа никогда не был им особенно ясен и приятен в прошлом. Во многих случаях верующие указывали на то, что Христос был им с самого детства совершенно чужд. Хоть основание думать, что такое отношение к Христу чрезвычайно распространено в настоящее время среди русского народа. В огромном большинстве случаев он молится богоматери, которая является для него посредницей между ним и недоступным его уму и сердцу далеким безучастным Христом. Такое же явление мы встречаем и в католической Польше, где культ веры, крулевы народа польского, достигает необычной высоты.