Гиперборейский Гимн

Следовало бы построить гипотезу о гиперборейской расе, т. е. об изначальной расе белых, спустившихся в Европу с Гиперборейских высот в доисторические времена. Раса эта явилась с севера, холодного и монолитного, и потому должна была принести с собою монистическую мысль в ячейке. Если вообще, изучая документы древнейшей истории, мы где-нибудь находим следы космического монизма, мы должны искать импульсы и происхождение этого миропонимания нигде больше, как на далеком севере. Такие знаменательные следы мы открываем сейчас в двух местах: в первом стихе Библии и в Упанишадах. В одном случае монизм возвещен, как тождество мысли и мiра, в акте творения, в другом мы наблюдаем его в отчетливой конструкции космического бытия. Ещё ни следа дуализма хотя бы в малейшем проблеске мысли. В необратимой дали веков семитические народности, несомненно, входили в состав протоморфной гиперборейской расы. Только впоследствии, в потоке дифференциации исторических приключений и расселений, начинают определяться черты отделения частей первобытного единства. Гиперборейская раса как бы распадается, и семитизм, вышедший из её среды, из её утробного лона, начинает претерпевать воздействие чуждых ему народностей – первоначально великой черной расы, в Африке, в Египте, в Азии, на берегах Тигра и Ефрата, впоследствии с тюрко-монгольским элементом, с народностями Ирана и Турана, с первоначальными их афтохтонами.

Гиперборейская мысль монистичная в своей основе именно потому, что природа севера монолитна. Природа переживается здесь, как нечто цельное. Никаких контрастов. Небо бескрасочно бело. Мало звуков. Воздушная пустынность и тишина. Нет ошеломляющего чередования дня и ночи, тьмы и света, этого родоначальника всякого дуализма. Сознание не разорвано и не раздроблено. Мораль суха, тверда и решительна, тоже не раздвоена никакой внутренней диалектикой. Внимание не отвлечено пестротою феноменального мира, доходящей иногда до крика в южных странах: природа здесь является вечно цветущей, ликующим, полонящим взор ковром красок, звуков и цветов. Осколком этого единства мысли и чувства, аэролитом погибшего мира идей является первый стих Библии.

Но таким же аэролитом являются теоремы браманизма, истолкованные величайшим мыслителем древностей Санкарой. Эти космологические идеи были привнесены в далекую Индию с тех же гиперборейских высот, но выразились они полностью в позднейшие времена. Им предшествовали восторженные гимны Риг-Вед, сопровождавшие гиперборейские авангарды на их пути через кавказские горы, где они брали циклопические города великой черной расы, через Иран и Туран, к берегам Ганга. Упанишады с ведантами писаны после этих победных гимнов, хотя они не принадлежат к имманентным чертам гиперборейского духа, только и единственно потому, что вообще существо верований выявляется в письменной форме лишь с течением веков. Но ведь и Библия редактирована сравнительно недавно, и указанный первый стих Бытия, тождественный с космотологической идеей браманизма, является как бы прощальной улыбкой векам изначальной, протоморфной монистической мысли. Эта идея входит в текст священного писания, как множественно – единый элоизм, которому противостоит одетый в плоть и кровь величественной индивидуальности национальный Ягае[53].

– 2 —

Совсем другой мир представляет собою дуализм, со всеми его построениями и антиномиями, со всеми его видениями и исчадиями, со всеми его антитезами добра и зла, света и тьмы, духа и плоти, со всем трагизмом неразрешимой диалектики, со всем ходульным пафосом безысходных противоречий. Он внедрялся в ледяную чистоту первозданного единства, насел на него всею тяжестью своих многопестрых покровов, – и где именно? – на пылающем юге, среди нег и утех расслабляющего солнца. С тех пор, как это случилось, как началась солнечная фата – моргана человечества, удушающая и ослепляющая эпопея феноменальнаго мира, с этих именно пор единое космическое божество прорывается в сознание человечества только отдельными бессильными вздохами. Неимоверное число веков должно было пройти, пока амстердамский отшельник Спиноза, творец библейской критики, носитель бескрасочно интеллектуальной любви к Абсолюту, не докопался до гиперборейского первоисточника жизни. Он шлифовал свои оптические стекла и сквозь эти стекла узрел потерянную правду мира. Спиноза читал сквозь свои оптические стекла то же самое, что гиперборейскому человеку грезилось сквозь снежные кристаллы высот: чистую идею монизма.

– 3 —