Герцог в сияющих доспехах

Она протянула ему конверт с чуть смятыми уголками – слишком волновалась, ожидая, пока Рипли выйдет из отцовского кабинета: подозревала, что тот попытается ускользнуть, не попрощавшись.

Он смотрел на письмо, но брать не торопился.

– Рипли!

Он покачал головой.

– Я увижусь с ним вечером и сам все ему скажу, лицом к лицу, и прятаться за вашей юбкой не стану.

Олимпия не стала закатывать глаза, не стала хватать за грудки и трясти, но руку с письмом не опустила: просто смотрела на него так, как смотрела на кого‑нибудь из братьев, когда тот не желал поступать правильно.

Рипли понял, что она не отступит, и со вздохом взял письмо.

– Надеюсь, вы не бросите его в огонь?

– Даже не думал.

– И не уничтожите каким‑либо иным образом, а передадите Эшмонту.

– Олимпия, мы уже это обсуждали.

Скорее спорили: почти всю дорогу до Лондона, – потом ему надоело, и он начал ее целовать, и с этого момента все стало ясно.

– Ничего мы не обсуждали! Вы сказали, что писать объяснительные письма не моя обязанность, что вы мужчина и что разберетесь со своим другом сами, как мужчина с мужчиной, но вы ошибались. И не используй вы нечестный прием…

– В любви, как и на войне, все средства хороши.

Любовь!

Ни он, ни она не произносили этого слова: «любовь». Олимпия предпочитала называть происходящее между ними наваждением, страстью. Да и вряд ли и Рипли вообще способен испытывать это чувство.

– Какая удобная фраза! – заметила она. – Полезная, но не вполне честная. Ведь я же нарушила обещание, которое дала Эшмонту. Помолвка, в конце концов, это священный обет. В былые времена…

– Как вам известно, мне некогда вдаваться в исторические и юридические тонкости, – не дал он ей пуститься в разглагольствования. – Предстоит переделать кучу дел, а времени ужасающе мало.

– Эшмонт заслуживает, чтобы перед ним извинились! – воскликнула Олимпия. – Чтобы я извинилась. С моей стороны было нечестно просить его освободить меня от данного слова, вместо того чтобы сказать, что я за него не выйду. Было нечестно убегать, вместо того чтобы проявить хоть некоторую смелость – или свой истинный характер – и сказать правду: не лежит сердце, не могу и не хочу.

– Все, что произошло, только на пользу: а то так бы и сидели в «хороших девочках», – заметил Рипли.

Олимпия еще не вполне свыклась с мыслью, что теперь она «плохая девочка». Сначала это стало для нее ужасным откровением, зато теперь многое из того, чего не понимала в собственной жизни, начало самым чудесным образом проясняться.

– Если совершил дурной поступок, а потом – достойный: например принес извинения, – разве это плохо? По крайней мере честно. В этом письме именно так я и сделала. И вы отдадите его Эшмонту.

– Вы полагаете, он будет достаточно трезв, чтобы его прочесть?

Олимпии захотелось расплакаться, но она себе не позволила.

– Надеюсь. Не знаю, пойдет ли это хоть кому‑то на пользу, но я знаю, что должна поступить именно так. – Она помолчала, с трудом сдерживая слезы. – Я не хочу, чтобы вы дрались.

Ей удалось произнести все это так, чтобы голос не дрогнул, а Рипли сказал в ответ:

– Насколько я его знаю, он с облегчением утрет лоб, хлопнет меня по плечу и скажет: «Лучше ты, чем я».

– Если у него есть хоть капля ума, так и должно быть.

– Ни один из нас умом не блещет, и вам это известно, как никому другому.

Олимпия бросилась ему на шею, прижалась щекой к его груди и воскликнула:

– Ох, Рипли! Вы не будете с ним драться. Я этого не допущу. Вы пытались поступить правильно, а я все испортила.

– Я рад, что произошло так, а не иначе, – сказал Рипли, приподнял ее подбородок и поцеловал.

Это был крепкий и решительный поцелуй, который заставил Олимпию забыть об осторожности и стыдливости, и она отвечала ему с неменьшим пылом и была готова растаять в его объятиях.

С трудом оторвавшись от ее губ, кривой усмешкой, от которой у Олимпии защемило сердце, Рипли заметил:

– Сами посудите: разве найдется глупец, который не захочет прибежать назад, чтобы получить еще, или, в моем случае, приковылять? Ступайте к вашей матушке и решите вопрос со свадебным платьем, а остальное предоставьте мне. Обещаю, что все устрою наилучшим образом.

По пути домой герцогу Рипли пришло в голову, что очень давно никто не охал и не ахал из‑за его драгоценного здоровья. Вспомнилось, как Олимпия по дороге в Баттерси спрашивала, есть ли у него деньги, чтобы нанять лодку.

Конечно, у нее же есть братья, да еще сколько, так что ей сам Бог велел ахать и охать, а также помыкать мужчинами. Наверное, это здорово – прожить оставшиеся годы так, чтобы вокруг вас кто‑то суетился, переживал, а вам только и оставалось, что упрямиться и не слушаться.

Было бы здорово, если бы его жизнь не оказалась слишком короткой.