Герцог в сияющих доспехах

Да, так оно и было. Она стояла перед ним, прекрасная и непредсказуемая, во всей своей девственной прелести, вдохновенная дева‑воительница, сокрушившая грубияна и задиру. Облако белого нижнего белья и греховный корсет – ему не приходилось видеть ничего соблазнительнее, и он не мог заставить себя воспротивиться соблазну: просто не умел, потому что никогда не делал этого.

Он не мог ни глаз отвести, ни сбежать, ни поступить правильно, потому что не знал как. Он никогда не был святым и не хотел им становиться.

– И вам опять что‑то непонятно? – спросила Олимпия.

– Нет… – выдавил он с трудом. – О господи!

Два неверных шага сократили расстояние между ними, а еще два понадобились, чтобы прижать ее спиной к стене.

Глава 14

Олимпия смотрела на Рипли. Он был так близко, что она чувствовала жар его тела. Его глаза сузились, вспыхнув опасным зеленым огнем.

Ее сердце билось так часто, что она едва могла вздохнуть. Голос разума и практичности в ее голове приказывал: «Беги!» – но совет уже не имел смысла, не говоря уж о том, что безнадежно запоздал. Если бы бегство могло что‑то решить, она бы бежала – на край света со всех ног – в тот день, когда бросила пьяного жениха, который дожидался ее, чтобы повести к алтарю.

Она называла себя прекрасной дамой в беде, но это было неправдой. Прекрасные дамы – сама добродетель – если и попадали в беду, то отнюдь не по своей вине. Она же сама виновата во всех своих бедах: никаких драконов или злых колдунов, опереточных злодеев или бессердечных родителей, а то и мачехи или отчима.

Нет, хватило ее одной, чтоб ей пусто было.

И вот все та же Олимпия, полуголая, смотрит прямо в хищное волчье лицо Рипли, улыбается, а в его глазах сверкает зеленый огонь, жаркий, как пламя в драконьей пасти.

Настоящая красавица, попав в беду, по крайней мере попыталась бы убежать, но ей этого хотелось меньше всего.

От него исходил аромат леса, а их обоих окружали запахи грозового летнего дня, а еще влажной ткани и дыма. И среди множества этих самых разных запахов, перебивая их – она чувствовала, пусть и не отдавая себе отчета, – аромат его кожи. Она вдохнула его всей силой легких, как втягивает в себя дым наркотика, которого алчет, курильщик опиума.

Рипли хотел что‑то сказать, но она сделала глубокий вдох, и его взгляд устремился на ее губы, прежде чем скользнуть ниже, на грудь, столь недвусмысленно выставленную напоказ.

Положив ладонь ей на затылок, Рипли склонил голову и завладел губами. Олимпия ответила на поцелуй с неменьшим пылом, и вовсе не застенчиво, а как многоопытная соблазнительница. Но чему он удивляется? Это ведь Олимпия, черт возьми, и ей хотелось получить больше, еще и еще больше того, что успела лишь пригубить: греха, огня и безумия страстей – чувств, в существование которых она давно запретила себе верить.

Было слышно, как дождь молотил по крыше и бился в окна. Где‑то далеко за стенами дома гремела и вспыхивала молниями гроза, но все это было так далеко, точно во сне.

А центр мироздания находился здесь, в греховном и недопустимом желании, которое она была бессильна побороть. Ведь именно этого она хотела, вероятно, с той самой минуты, когда Рипли вместе с друзьями ворвался в библиотеку. Тогда ли это началось, или после, или задолго до того, но сейчас именно этого мужчину она хотела, безумно желала, чтобы он сокрушил ее своим большим телом, чтобы его руки обнимали ее, сильная мускулистая грудь прижимала к ее груди. Ей хотелось сгореть от наслаждения, которое не приличествует испытывать добродетельной девице. Только в эту минуту она поняла, чего ждала все это время: почувствовать, как ее охватывает огонь, а потом свивается в жгут внутри ее. Подобно расплавленной лаве этот огонь обволакивал ее и проникал под кожу и в мозг. Лава плавилась и выжигала все на своем пути, и первым делом разумные и практические соображения. Мир терял очертания, расплывался и вертелся вокруг нее. Она пропала и была очень этому рада.

Могла ли она подумать, что будет сходить с ума по одному их «их бесчестий», в то время как приняла предложение другого… Но что случилось – то случилось. Пусть это неправильно и погубит ее, но она не хотела останавливаться. Даже если она испытает страсть всего раз в жизни, это произойдет с Рипли – мужчиной, которого она желает каждой клеточкой своего тела.

Рипли целовал ее с такой нежностью: всего лишь легкое прикосновение губ, – но сколько в этом было страсти! Она же хотела забыть себя, забыть, что хорошо, а что дурно, не думать о репутации и мнении света. Все, что прежде казалось ей надежным и непогрешимым – разум и воля практичной и разумной Олимпии, – уступило натиску этого мужчины, власти его губ, прикосновений, аромата кожи, тепла и силы могучего тела.

А еще его руки! Они были везде, гладили ее тело, пока губы ласкали шею, потом коснулись напрягшихся затвердевших сосков, и с губ ее сорвался тихий стон.