Герцог в сияющих доспехах

– Кресло, – напомнила Олимпия. – Вы его бросили…

– К черту кресло, к черту все! – стуча зубами, буркнул Рипли и оглянулся по сторонам.

Когда глаза привыкли к темноте, он увидел на каминной полке коробку с трутом, а рядом – простую утварь, которую семья всегда тут держала: горшки для готовки, несколько тарелок и чашек, кувшин и миска. На столе стояла корзинка со столовым бельем. Возле камина были сложены дрова.

Чтобы чем‑то занять руки и выиграть немного времени, дабы решить, как быть дальше или, что еще важнее, – что сказать, он развел огонь.

Его беспокоило напряженное молчание, повисшее в комнате, в то время как мир за стенами дома провалился в черноту, где вспыхивали молнии и гремел гром, от которого сотрясались старые окна.

– Кто‑то здесь был, – заметил Рипли, наблюдая за разгорающимися языками пламени. Дрова явно принесли недавно: наверное, это Алиса постаралась: детьми мы часто здесь играли.

На явно недавнее пребывание здесь сестры указывала и одна из трех походных кроватей, застеленная, тогда как две другие стояли пустые. Очевидно Алиса здесь недавно ночевала. Но почему? Рипли от души надеялся, что причина не в разочарованности в браке. Слишком поздно кусать локти, не говоря уже о том, что его собственная жизнь достаточно осложнилась, чтобы вносить в список своих забот и печалей еще и Блэквуда.

Порывом ветра пополам с дождем распахнуло дверь. Олимпия бросилась закрывать, но сил сдержать напор не хватало, и ей на помощь приковылял Рипли. Общими усилиями они захлопнули их наглухо, и герцог задвинул засов, замыкаясь от наружного мира.

Олимпия торопливо отскочила, отряхивая ладони от дождевой воды, и воскликнула:

– Посмотрите на себя: вы промокли насквозь.

– Так ведь вроде лето…

– Но все равно холодно, – возразила она.

– Сейчас согреемся. Мы разожгли огонь.

– В каменных зданиях от сырости избавиться не так‑то просто. А этот дом и вовсе стоит прямо над рекой. И вы хороши: не только промокли до нитки, но и синяков себе понаставили. Ногу вы никогда не вылечите, если будете так над ней издеваться.

– Она уже заживает, – возразил Рипли. – Но вы так хлопочете из‑за меня, что… боюсь даже подумать, будто я вам… небезразличен.

Олимпия долгую минуту смотрела на него, потом пожала плечами.

– Ну, мало ли… – поспешил он добавить.

– Мало ли? – Олимпия вскочила и метнулась к камину, потом к окну, затем, подбоченившись, остановилась перед ним. – Мало ли? Вы совсем тупица или притворяетесь? Ведь я, можно сказать, сделала вам предложение!

– Да, но, знаете ли, не стоит набрасываться с такими предложениями без предупреждения!

– Да я, почитай, сорвала с себя одежду и разве что не закричала; «Берите меня немедленно!» Какое еще предупреждение вам нужно?

– Это для меня было слишком завуалированно, – заметил Рипли. – Ведь вы же не сняли одежду на самом деле. Нужно было приложить усилие, чтобы догадаться, а это, знаете ли, нелегкий труд.

– Неужели? – удивилась Олимпия.

– Ну, скажем так… напрягает – вот подходящее слово.

– Отвратительное!

– Вы любите все усложнять, да? – сказал Рипли.

– Ничего подобного! – возмутилась Олимпия. – Я прекрасно вас понимаю: законы дружбы, верности и чести превыше всего, упаси бог нарушить хоть один из них. От осознания этого мне хочется кричать, хотя я отнюдь не истеричка, да и чувствительностью излишней не страдаю. Я особа практичная и разумная: понимаю, что у вас не было возможности увидеть меня с этой стороны, однако…

– Я видел вас с разных сторон, – прервал ее возмущенный монолог Рипли, – успел узнать многое о вашем характере, и это дает мне право утверждать, что Эшмонт не позволит вам уйти.

– Потому что он собственник и упрямец.

– Такой вы сделали вывод из его письма? А я вот нет… мало что слышал, да и то против собственной воли, поскольку моя тетушка и его чертов дядюшка загородили дверь, устроив перебранку, когда погнался за вами.

– Ни к чему это было вообще: ни в этот раз, ни в тот день.

– Мне – да. Это следовало сделать Эшмонту, но он дал маху.

– Ну да, был слишком пьян, как всегда, даже в день собственной свадьбы, день, которого он ждал с таким нетерпением, как утверждаете вы.

– Да… просто он такой: любит порой немного повалять дурака.

– Немного! Иногда! – возмутилась Олимпия.

– Я не собираюсь забрасывать его камнями, – сказал Рипли. – Дело в том, что побежал я за вами в этот раз…

– Он даже не удосужился написать письмо сам! – не слушая его, крикнула она. – То есть водил пером по бумаге он, только явно под диктовку. У него ни ума не хватит, ни прилежания, чтобы так написать: ни единой помарки на двух страницах, исписанных с обеих сторон.

– Неважно. Из письма совершенно ясно, как искренне хочет он, чтобы вы вернулись, – заметил Рипли, явно стараясь быть справедливым, великодушным, как этого требовали честь и дружба. – Пусть и не совсем достойно доверить дяде диктовку любовного письма, но, как мне кажется, это свидетельствует о глубоком чувстве. Да, слова принадлежат не Эшмонту, зато чувства его, уж я‑то знаю: слышал, что он говорил вечером накануне дня свадьбы.