Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

5. Проработанный таким образом один автор — а так он прочел тысячи авторов (!) — становился для Головина его «знакомым». Иногда, под настроение, он знакомил с ним и других. Так им созидался мерно и интенсивно целый круг прочитанных текстов. При этом и сами тексты, и авторы, и даже выловленные пронзительным сознанием Головина детали становились живыми элементами особого референтного поля. Головинское чтение порождало особую архитектуру эйдетического мира. То, что проходило сквозь его чтение, оживало и занимало свое место в особом сконструированном им и только им пространстве.

6. Это пространство есть топика, метрическая география идей, имен, образов, концептов. Эта топика разительно отличалась (и отличается) от любых референтных структур, сложившихся в интеллектуальных кругах с 60-х годов и до нашего времени. Головин осознанно развертывал свои ряды и герменевтические сферы на дистанции от всего остального. Это был герметический круг, совершенно закрытый для внешних воздействий и замаскированный от любопытных и неделикатных глаз отталкивающей магией. Как правило, Головина окружали, как стражи порога, внушающие страх и отвращение аколиты.

Часть 2. Семантический круг

1. В какой области культуры располагался герметический круг Евгения Головина и его семантические поля? Довольно приблизительно можно сказать, что он лежал в области пересечения нонконформистской мистики, радикального искусства и антисовременной (критической) философии. В западной культуре XX века есть только одна фигура, так или иначе отдаленно напоминающая этот тип, — Юлиус Эвола, традиционалист, дадаист, поэт, художник, политик третьего пути, маг, декадент. Эвола и его учитель Генон настолько же далеко отстоят от смежных с ними по типу и интересам людей, как Головин отстоял от интеллектуальных кругов (всех без исключения) СССР/ России второй половины XX века (включая первое десятилетие века XXI). А может быть, Головин отстоял еще дальше.

2. С Эволой и Геноном, с традиционализмом Головина связывает не только обособленность, но и многие общие позиции, политические и исторические предпочтения. Прочитав Генона и Эволу (а Головин их прочитал первым в огромной, занавешенной железным полотном стране, и самое главное — как он их прочитал!), он опознал в них очень близкое для себя начало. В его семантическом поле эти авторы и все, кто их окружал, заняли центральное место.

3. Но в этом круге фундаментальными реперными точками были Ницше, Хайдеггер, Рембо, Бодлер, Фулканелли. От них лучами расходились нити к тем линиям, эсхатологическим венцом которых они были, — к европейской философии (вплоть до Платона и досократиков; Головин блестяще знал особенно неоплатоническую традицию), к европейской Средневековой куртуазной поэзии (труверов), к гигантскому полю алхимической, магической и инициатической литературы (вплоть до гримуаров и темных по смыслу манускриптов), к неполиткорректным течениям в политике, к истории тайных орденов и оккультных обществ.

4. Таким образом, семантический круг, выстроенный Головиным, может быть формально описан — как нечто напоминающее школу, течение, учение, теорию, стиль, направление, доктрину.

5. Я думаю, что соответствующим термином является круг, герметический круг, семантический круг, где сам Головин был центром, динамичным полюсом.

Часть 3. После Головина

1. По мере того, как проходит время со дня ухода Евгения Головина, масштаб этой фигуры проясняется и возрастает не только для тех, кто и так был ослеплен и затронут им, но и для определенных наблюдателей со стороны. Открытие Головина, на мой взгляд, еще только начинается, и главное — впереди. Головин, его значение, его образ, его послание — все это будет только расти. Вспомним, что происходило с фигурами Генона и Эволы. При жизни они были малоизвестными экстравагантными маргиналами. Но сегодня имя Генона — это синоним эзотеризма в ХХ веке, а Эволу знают среди представителей «третьего пути», наверное, больше, чем какого бы то ни было другого автора. Двадцатый век тонет в тени этих гигантов. Все интеллектуальное содержание России второй половины ХХ века превращается в пыль в сравнении с Головиным; он отменяет это содержание, дезавуирует его релевантность. С ним несравним никто.