Гамбит. На сером поле

– Хм, дааа, старик Ал у нас теперь умный, опытный, – Хейз растягивал слова, произнося их с напускной важностью. – Вот только все они ведут себя как крысы, когда корабль тонет, – брезгливо выплюнул Еж и упал на ржавый стул, перекосившийся под его весом. – Нам надо чуть накалить обстановку, и все разрешиться само собой, – будто это было уже решенным вопросом, рассудил он. Накалять и без того наколенную обстановку Хейз умел как никто. Чего только стоили засада в котельной и побег половины сектора особо опасных из Фросткрика при вызволении якобы Кельта.

– И опять же, я не спорю, – дотошный Эванс, как и всегда, все раскладывал по полочкам, и очень хотел, чтобы носитель хаоса вдохновился его примером, но… – Но Форман теперь не сам по себе. У него есть поддержка, а Ал, как бы это сказать, – Атлас осторожно подбирал слова, – он уже немного всем поднадоел, – очень дипломатично выразился он, избегая в речи матерных слов. – Сядь Ларссон в кресло конгрессмена, и все захотят примазаться к Форману, тот же Ал не выступит против Монстра, – рассуждал Эванс и заглядывал вперед, рисуя перспективы и просчитывая каждый последующий шаг.

– Только, что будет, если весь этот их велииикий план с конгрессом провалится, а? – таинственно спросил Еж, обрисовав руками круг в воздухе, и задал вопрос, о котором никто даже не задумывался.

Команда Ларссона перла танком, и остановить ее не смог сам комиссар Морган, правда, не очень-то тот и хотел, что Атласу совсем не нравилось, но Морган не его забота. Для него комиссар полиции был всего лишь серой массой на сером поле, где стороны постоянно менялись цветами и местами, а светлых пятен становилось все меньше, когда на их местах возникали черные дыры.

– Хочешь убрать Ларссона? – скептически спросил Эванс и вопросительно приподнял бровь.

– Я? Неееет, побойся бога, ты че? – Хейз посмотрел на него, как на умалишенного, хотя слово «как» в общении этих двоих явно было лишним. – Хочешь лишить меня веселья? – бросил он в Эванса окислившимся от химикатов пенни, и тот поймал его на лету.

– Я только «за», – воодушевился Атлас, которому Ларссон уже успел намозолить глаза. – Там делов-то на полчаса, – и с охотой вызвался на очередное сольное выступление, чтобы спрятать лезвие в кролика, а затем вынуть его вместе с жизнью Адама Ларссона и надеждой на светлое будущее для города. «Решка», – посмотрел он на позеленевшую монетку в ладони и бросил ее назад Хейзу.

– Ты всегда тааак торопишься, мой друг, – осуждающе помотал головой Еж, хлопком ладони впечатывая монетку в стол. – Все актеры уже за кулисами и ждут своего выступления, – ни на дюйм не приподнимая занавеса перед предстоящим представлением, конферансье с обгоревшим лицом объявил начало следующего акта пьесы «Город в огне». Одно радовало. Ждать оставалось недолго. – Слышишь? Уже началось! – Хейз приложил палец к губам, прислушиваясь.

Громкая ругань и разговор на повышенных тонах из-за фанерной двери в глубине подсобки перекрикивали пение Фрэнка Синатры на заключительных аккордах нашумевшего сингла о Большом Яблоке и привлекали к себе внимание.

– У нас гости, но тебе, друг мой, опять придется остаться за сценой, – предостерег его Хейз.

Словно когда-то было иначе. Атлас привык оставаться где-то на задворках основного представления. Мелькал в титрах под привычным названием «второй убийца», лицо которого никогда не попадает в кадр. Его это вполне устраивало. Взлети их фильм в прокате, полиция вряд ли вручит ему «Оскар». Он дублер, каскадер и статист в одном лице, пока главная звезда в драной кожаной куртке и шрамами от ожогов в половину головы блещет на сцене. Что греха таить, номера у Хейза всегда были взрывные, убийственные, если быть предельно точным, а сценарий всегда оставался у него на руках и в его дурной голове. И когда представление, заканчивалось, всегда наступало тихо, которое Атлас ждал даже больше, чем взрывов бурных аплодисментов.

– Пришло время, эх, – Хейз, устало и кряхтя, поднялся со стула, размяв шею, – тряхнуть стариной, – и улыбнулся, подмигнув Эвансу. – Следующим номером выступает неповторимый, неподражаемый, абсолютно несравненный Я, – объявил он сам себя и вышел на сцену за фанерную дверь, заменявшую бархатный занавес.

Эванс тихо подошел к хлипкому куску фанеры, обитой дешевым пластиком, и, высматривал в небольшую щель начавшееся представление, будто из-за кулис. Смотрел на все из суфлерской будки, но никогда не появлялся на главной сцене в свете софитов. Слышал все реплики и все фразы, сказанные главными действующими героями, но сам оставался безмолвным. Он их фокусник, иллюзионист, приходящий из ниоткуда и исчезающий в никуда, когда представление уже началось. Престиж всего его выступления состоял в том, чтобы остаться незаметным.

– Ты работал с Ронье! Спелся с этой сукой, а когда твою задницу подпекло, ищешь, кто прикроет тебя перед Алом? А потрахаться тебе не завернуть? – бросил Дэдди Дон плевавшись от гнева в лицо Ежу.