Фронт

— Да, — сказал Максимов, — полезную вы написали работу, товарищ Королевич. Спасибо. Пусть она послужит контрольной в первую очередь для вас, товарищи агроном и директор, и, конечно, для нас — ваших руководителей. Прошляпили мы, ничего не скажешь.

Так закончился этот памятный вечер. Лёва Королевич, как всегда, сдержал свое слово. И, между прочим, Катя на этот раз с ним не поссорилась. Они вместе ушли из клуба, под руку. Правда, за ними увязался еще и Костя Бондарчук…

Найти мечту!

— Эх вы, художники! — сказал Лёва Королевич — Номера на бортах моего грузовика вы еще можете написать, а настоящую живописную картину, — чтобы да, так нет. Это что, извиняюсь, осенняя степь или яичница с луком?

Лузгин сердито ткнул кисточкой в палитру, потом в лист ватмана, на котором было что-то мутно-желто-зеленое, и буркнул;

— Дуракам полработы не показывают, Топай отсюда.

А тихая Вера не обиделась. Даже не повернула головы; она тоже что-то рисовала за соседним столом.

— Ты, наверное, никогда не женишься, Лёва, — сказала она.

— Ребята, он все не может забыть ту рыжую художницу, — сказала красивая Катя Куликова. — Он и за мной-то одно время ухаживал только потому, что у меня такие же волосы.

— Увы, только волосы, — сказал Лёва. — И этим исчерпывается сходство. А между прочим, дело совсем не в цвете волос, тем более, что все вы теперь рыжие: если природа не угодила, то парикмахер…

— Хватит трепаться! — вдруг рассердилась Катя. — В самом деле, собрался в рейс, ну и проваливай.

— Что ж, поеду, — Лёва надвинул пониже на лоб фуражку с «капустой». — До свиданья, таланты без поклонников, — И он, насвистывая, вышел из клуба.

Под окном хлопнула дверца автомобиля, рявкнул мотор. Машина ушла.

Некоторое время все молчали. На стене в репродукторе женский голос тянул известную песенку: «Если я тебя придумала, будь таким, как я хочу». Сережа Красавин перестал черкать в своем альбоме, подошел к Лузгину и остановился у него за спиной.

— Пожалуй, у тебя здесь действительно наляпано. Зеленого надо меньше. Грубовато получилось.

Степка Лузгин ничего не ответил, только почесал обратным концом кисточки за ухом.

— И чего это мы поцапались с человеком? — сказала тихая Вера. — Да еще перед дорогой.

— А чего он насмешничает? — буркнул Степка. Помолчали. Рыжая Катя Куликова вдруг спросила:

— Ты хорошо помнишь ее, Вера?

— Еще бы! Не она бы, так и не было б у нас этого кружка.

— Да я не о том. Красивая она была? Неужели красивее всех наших девчонок? Ну, например… красивее меня, как по-твоему?

Вера повернулась от стола и посмотрела, но не на Катю посмотрела, а в окно, за которым в конце улицы сразу начиналась осенняя степь, бесконечная, небогатая красками, но такая безбрежная. Настоящая степь, не то, что у Лузгина нарисозано!

— Да как тебе сказать… Это вдруг не объяснишь. У нее не такая красота, как у тебя — вся на виду, мимо не пройдешь. У нее она какая-то не сразу заметная… Может, она вовсе и не красавица, а только…

— А чего же это Лёва сразу в нее втрескался? — спросил Степка Лузгин. — Столько времени уж прошло, а он переживает. Не понимаю.

— А я понимаю… — сказал Сережа и исподлобья посмотрел на тихую Веру.

Вера покраснела и снова наклонилась над столом.

Лёва в зто время проезжал Круглый брод. Лёва гнал свою машину в район за запчастями для тракторов, Но не о шатунах и карбюраторах думал он сейчас. Встречный ветер бил по кабине редкими, но тяжелыми каплями дождя, сентябрьское солнце прорывалось сквозь рваные облака, оживляя безлюдную степь и неярко отражаясь в широком разливе речушки; под колесами автомобиля шипела вода…

Лёва привычно крутит баранку и думает о том, как трещал и шипел под дождем в ту далекую ночь здесь, у Круглого брода, костер. Его разжег, не жалея солярки, проезжий тракторист. Гудел под брезентовым навесом порывистый ветер, от земли пахло промозглой сыростью, и девушка с рюкзаком за плечами, в сапогах и в ватнике простуженным голосом читала свои стихи случайным степным попутчикам:

И ты лицо подставил ветру, Ты, кто проехал полстраны, Чтоб стать хозяином вот этой, Как будто спящей, целины. Твоей земли, которой снится Глухая тракторная дрожь И то, как ты в зерно пшеницы По локоть руки окунешь…

С тех пор не однажды окунал в целинное зерно свои натруженные загорелые руки бывший одесский шофер Лёва Королевич. И каждый раз, когда струилось между его пальцами золотое зерно, он вспоминал эти стихи и видел, как девушка, сняв мокрую косынку, встряхнула головой и над костром полыхнули ее волосы, будто огонь поджег сноп соломы. Промокшие до костей люди тянули к огню озябшие пальцы и все просили: еще, еще читай. Позднее, у себя в совхозе, Лёва любил, работая, мурлыкать эти стихи сквозь зубы или с гордым видом читать их своим ребятам…

Лёва машинально крутит баранку. Круглый брод уже остался далеко позади… И откуда они берутся, такие девушки? Почему он не увел ее с собою, дал уйти, потеряться где-то в степи? Чем ты думал, товарищ Королевич? Эх, пижон…

— Зря поругались с человеком, — сказала тихая Вера. — Ведь, наверное, это у него была любовь.