Фридрих Ницше

Фр. Ницше предчувствовал это и испугался и, уступая тоске и чувству одиночества, написал в форме поэмы тоскливый призыв, адресовав его к Генриху Штейну:

Oh Lebens Mittag! Feierliche Zeit!
Oh Sommergarten?
Unruhig Glück im Stehn und Spahn und Warten!
Der Freunde harr’ich, Tag und Nacht bereit;
Wo bleibt ihr, Freunde? Kommt! s’ist Zeit, s’ist Zeit!

(О, полдень жизни, торжественный час. О летний сад! Беспокойное счастье: я здесь, я сторожу, я жду тебя! Днем и ночью я с надеждой дожидаюсь прихода друзей. Где же вы, друзья мои? Придите ко мне, уже пора, пора!)

Генрих фон Штейн должен бЪш ответить и вот что он написал:

«На такой призыв, какой вы прислали мне, возможен только один ответ: приехать и отдать себя целиком, посвятить, как самому благородному делу, все мое время пониманию тех новых вещей, которые вы скажете мне. Мне это запрещено. Но мне пришла в голову одна мысль: каждый месяц я собираю около себя нескольких друзей и читаю вместе с ними какую-нибудь главу из Лексикона Вагнера и затем говорю с ними на эту тему. Эти разговоры с каждым разом становятся все более и более возвышенными и свободными. В последний раз мы нашли такое определение эстетической эмоции: переход к безличному путем самой полноты личности. И вот какая мне пришла в голову мысль: было бы прекрасно, если бы Ницше присылал нам время от времени тему для наших бесед; не хотите ли завязать с нами такие отношения? Не видите ли вы в такой переписке как бы введение, приближение к вашему идеальному монастырю?»

Это было письмо верного и хорошего ученика. Штейн упомянул с намерением имя Вагнера; он как бы указывал на тему этих размышлений: эта вагнеровская энциклопедия была смешной юношеской теологией. Ницше был в отчаянии; он опять видел перед собой своего старого противника, притворщика мысли, соблазнителя молодежи. Фёрстер, отнявший у него сестру, был вагнерианцем, Генрих Штейн, по милости Вагнера, отказывал ему в своей преданности. Ницше был по-прежнему один и в своем одиночестве ценой битвы, в которой он был ранен, он сумел и завоевать себе жестокую свободу.

«Какое глупое письмо прислал мне Штейн в ответ на мое стихотворение, — писал он сестре. — Я глубоко обижен. Я опять болен, я спасаюсь только с помощью моего старого средства[17]. Я всей душой ненавижу всех людей, которых я когда-либо знал; и себя самого в том числе. Я хорошо сплю, но просыпаясь, я чувствую прилив злобы и ненависти к людям. А между тем мало можно найти таких податливых и добродушных людей, как я».

Не зная причины, Ланцкий все же заметил волнение Ницше. Припадок был жестокий, но он не позволял себе распускаться и энергично работал. Ницше совершал больше уединенных прогулок, чем в первые дни, и Ланцкий видел его подпрыгивающую походку на Promenade des Anglais или на горных тропинках; он скакал, иногда прыгал, потом вдруг останавливался и что-то записывал карандашом. Ланцкий не знал о том, какую работу предпринял Ницше.

Однажды в мартовское утро Ланцкий, по обыкновению войдя в маленькую комнату, которую занимал Ницше, нашел его, несмотря на поздний час, в постели. «Я болен, — сказал он ему, — я только что разрешился от бремени». — «Что вы говорите?» — пробормотал растерявшийся Ланцкий. — «Я написал четвертую часть «Заратустры».

* * *