Фридрих Ницше

Что заключает в себе эта четвертая часть; можем ли мы уловить в ней прогрессивное развитие идеи, какую-нибудь определенную мысль? Нет, это был только отрывок. Ницше назвал его «интермедией», эпизодом из жизни героя; странный эпизод, приведший в замешательство многих читателей. Может быть, мы лучше поймем его, если вспомним о постигшем Ницше разочаровании.

«Высшие люди» поднимаются наверх, где жил Заратустра, и застают его уединившимся в горах; старый папа, старый историк, и старый король, несчастные, страдающие от своего падения люди, чувствуя всю силу мудреца, пришли просить у него помощи. Разве они не напоминают Генриха Штейна, изувеченного Байройтом, который точно так же поднимался в горы, к Ницше?

Заратустра принимает этих «величайших людей» и изменяет ради них своему дикому нраву; он просит их присесть в его гроте, принимает к сердцу их беспокойство, выслушивает их и говорит с ними. Не так ли принял Ницше Генриха фон Штейна? Заратустра, который в глубине души гораздо менее суров, чем это было нужно, обольщается тлетворным обаянием и мягкостью речи «высших людей»; он забывает, что помочь их несчастью нельзя, и уступает радостной надежде. Эти «высшие люди» не те ли друзья, которых он ждет? Не надеялся ли Ницше, что Штейн принесет ему помощь?

Заратустра на минуту оставляет своих гостей и в одиночестве уходит в горы. Что же он увидел, вернувшись в свой грот? Все «высшие люди» стояли на коленях и молились на осла, а папа служил обедню перед этим новым идолом. Разве не то же самое было со Штейном, которого Ницше застал в компании двух друзей разбирающихся в вагнеровской библии? Заратустра прогнал своих гостей, ему нужны для созидания нового мира новые работники. Найдет ли он их когда-нибудь? Он зовет их.

«Дети мои, моя раса с чистою кровью, моя прекрасная новая раса; что же удерживает моих детей на островах? Разве не настало уже время, великое время — я говорю это тебе на ухо, добрый гений бурь, — чтобы они вернулись, наконец, к своему отцу? Не знают ли они разве, что в ожидании поседели мои волосы? Иди, иди дух урагана, добрый и непобедимый дух! Покинь груды твоих гор, устремись к морям и, начиная с сегодняшнего вечера, благослови моих детей. Отнеси им благословение моего счастья, благословение этого венка из счастливых роз. Брось эти розы на их острова, и пусть они останутся лежать там, как вопрошающее знамение: «Откуда нам такое счастье? — наконец они спросят: — Жив ли он еще, наш отец, Заратустра? Так это правда? Наш отец Заратустра еще жив? Наш старый отец Заратустра еще любит своих детей?

. . . . .

Дует ветер, дует ветер, светит луна, — о мои далекие, далекие дети, отчего вы не здесь, около вашего отца?

Дует ветер; на небе нет ни одного облака. Весь мир погрузился в сон. О счастье! О счастье!»

Ницше выбросил эту страницу из своей книги; может быть, ему стало стыдно за такое грустное и ясное признание.

Четвертая часть Заратустры не находит себе издателя. Шмейцнер, который несколько месяцев тому назад уверял Ницше, что «публика не хочет читать афоризмов», написал ему без стеснения, что публике его Заратустра не нужен.

Сначала Ницше сделал несколько новых унизительных для него и ни к чему не приведших попыток, потом, избрав более достойный образ действия, заплатил сам за печатание рукописи и ограничился количеством сорока экземпляров. По правде сказать, у него не было такого количества друзей, он нашел только семерых, которым хотел послать свою книгу, но и те не были действительно достойны его. Можно перечислить всех этих людей: сестра Лизбет (он не переставал на нее жаловаться); Овербек (хороший друг, умный, но сдержанный читатель); m-lle Мейзенбух (она ничего не понимала в его книгах); Буркхардт, базельский историк (он всегда отвечал на посылки Ницше, но он был так вежлив, что в душу его было трудно проникнуть); Петер Гаст (верный ученик, которого Ницше находил слишком верным и послушным); Ланцкий (хороший товарищ этой зимы); Роде (едва скрывавший ту тоску, которую на него нагоняло это навязанное чтение).