Фридрих Ницше

«Всему свое время, — пишет он 5 марта Петеру Гасту; — мне сорок лет и я нахожусь как раз в том положении, каким в 20 лет желал быть к этим годам: я прошел хороший длинный, страшный путь.

— Я хочу тебе, как человек литературный, — пишет он Роде, — сделать следующее признание: у меня есть предположение, что своим Заратустрой я в высшей степени улучшил немецкую речь. После Лютера и Гёте оставался еще третий шаг; обрати внимание, мой старый, милый товарищ, было ли когда-нибудь в нашем языке такое соединение силы, гибкости и красоты звука…

Мой стиль похож на танец; я свободно играю всевозможными симметриями, я играю ими даже в моем выборе гласных букв».

Эта радость продолжалась недолго. Ницше не мог выбрать себе новой работы, и не находившая приложения энергия превращалась постепенно в скуку. У него явилась было мысль составить новую систему, создать какую-нибудь «философию будущего». Он подумал об этом, но потом отказался от своего намерения, так как чувствовал себя усталым и от мышления и от писания.

Он хотел бы отдохнуть под звуки какой-нибудь прекрасной музыки. Но какой? Той, которую бы он хотел услышать, увы, не существовало! Итальянская была для него слишком сладкой, немецкая слишком поучающей; такой, как хотелось ему, лирической и живой, серьезной и тонкой, ритмичной, насмешливой и страстной, он не находил нигде. Ему в достаточной степени нравилась «Кармен», но он предпочитал ей музыку Петера Гаста. «Ваша музыка, — пишет он ему, — мне нужна ваша музыка».

Петер Гаст жил в Венеции. Ницше хотел было туда поехать, но его пугала сырость Венеции и он боялся раньше половины апреля покинуть Ниццу. Он испытывал типичную, с каждым годом увеличивающуюся требовательность больного: его печалил пасмурный день, восьмидневное отсутствие солнца прямо-таки подавляло его.

21 апреля Ф. Ницше приехал в Венецию. Петер Гаст жил неподалеку от Rialto и окно его комнаты выходило на Канале Гранде. Ницше обрадовал вид знакомого города; он не был в нем четыре года и испытывал прямо детскую радость. Целыми часами он бродит в венецианском лабиринте, любуется неожиданными эффектами солнца в воде, грацией веселого и скромного населения, неожиданно вырастающими из земли садами, мхом и цветами, распустившимися между камнями. «Венеция, — говорит он, — состоит из целой сотни отдельных единств, и в этом заключается магическое очарование. Это символ для грядущего поколения». Ницше бродит по маленьким улицам города, как бродил по горам, по четыре, по пять часов в день, то смешиваясь с итальянской толпой, то уединяясь и непрерывно размышляя над трудностью своей работы.

Он часто спрашивал себя о том, что он напишет; он собирался издать целую серию брошюр, комментирующих некоторые части его поэмы, но никто не оказывает ему чести прочесть слова Заратустры; друзья, которым он послал свою книгу, получили ее; но он напрасно ждал от них писем, и это печальное молчание изумляло его. Только один молодой писатель, Генрих фон Штейн, написал ему горячее искреннее письмо. Ницше отказывается от своего намерения, находя смешным комментировать Библию, игнорируемую публикой. В половине июня он уезжает из Венеции, озабоченный самыми разнообразными проектами. Ницше думает самым серьезным образом о своей «философии будущего». Он хочет бросить или, по крайней мере, изменить свою поэму; он намеревается приневолить себя к продолжительным занятиям, к пяти, шести годам размышления и, может быть, даже молчания и формулировать свою систему более точно и определенно. Он едет в Швейцарию, чтобы в базельских библиотеках прочесть книги по истории и естествознанию; но его изнуряет тяжелая базельская жара и друзья не удовлетворяют его; они или совсем не читали, или прочли очень невнимательно «Так говорил Заратустра». «Я чувствовал себя среди них, как среди коров», — писал он Петеру Гасту и уехал в Энгадин.

* * *