Франц Кафка не желает умирать

– Ты как был чокнутым, так им и остался! – прыскает со смеху она. – Не обращаешься к американцам за поддержкой, а сам протягиваешь им руку помощи!

Потом умолкает и после паузы говорит:

– Ты только представь, я в Москве, ты в Нью-Йорке! Что это, как не поделить свободный мир на двоих?

– У меня такое ощущение, что Советский Союз – это одно, а свободный мир – совсем другое! – возражает он.

– Ты тоже считаешь СССР диктатурой?

– Я, может, и нет, но вот твой Сталин – да!

– У меня нет никакого желания портить сегодняшний день, рассуждая с тобой о политике.

А ему вообще известно, что книги Франца недавно тоже попали во всем рейхе под запрет, а его самого внесли в список нежелательных писателей?

– Да. Два года спустя Мартин Блюмфельд и Роберт Велч получили ответ на свой вопрос…

– А кто это?

– Долго рассказывать…

Разговор заходит об Оттле. Весточки от нее приходят редко, ее пражскую жизнь то и дело омрачает траур. В 1931 году умер Герман, затем пришел черед и Юлии. После этого Оттла потеряла племянницу, причем в обстоятельствах, за которые, как ей представляется, сама же должна и отвечать. С другой стороны, ей, конечно же, радостно смотреть, как растут две дочери. В то же время Роберту и Доре приходится с грустью признать: между строк ее письма говорят, что в ней что-то окончательно сломалось. Эта женщина, служившая самим воплощением радости жизни, после смерти брата, видимо, так и не оправилась.

Они надолго умолкают, каждый будто хочет побыть немного наедине с собой и подумать о самом сокровенном. А когда со стороны зоопарка доносится крик, заливаются смехом. Затем перебирают в памяти прошлое и вспоминают, как счастлив был Франц в Берлине. Перед мысленным взором Доры вновь проплывают тихие парки Штиглица, бурлящая день и ночь Фридрихштрассе – они дрожали от холода, никогда не ели досыта, арендная плата за квартиру в конце концов выросла до нескольких миллиардов марок, зато им ничто не мешало ходить в театр, обедать в кафе, любить друг друга и жизнь. С тех пор прошло тринадцать лет. Кто бы сегодня мог представить, что в этом мире возможно такое счастье?

Она с улыбкой накрывает руку Роберта своей ладошкой. Они смотрят друг другу в глаза. На город опускается ночь. Оркестр больше не играет, и публики перед эстрадой уже нет. Музыканты сложили инструменты, из кафе ушли последние посетители, свои двери закрыл и зоопарк. Ни он, ни она никак не решаются встать. Каждый чувствует, что в этой жизни им больше не свидеться, но ни один не осмеливается произнести слово «прощай». Пришел час разлуки. Первым из-за стола встает Роберт. А когда удаляется в сторону, противоположную той, что нужна ей, она долго провожает его взглядом. Потом поднимается сама и шагает к трамвайной остановке. А на ходу воскрешает в памяти стихотворение Верлена, с которым ее когда-то познакомил Франц, и читает его в сгущающихся молчаливых сумерках:

Забвенный мрак аллей обледенелых
Сейчас прорезали две тени белых.
Из мертвых губ, подъяв недвижный взор,
Они вели беззвучный разговор;
И в тишине аллей обледенелых
Взывали к прошлому две тени белых…[1]

Лето 1936 года

Дора

Ты только представь себе, если, конечно, сможешь, какое влияние то, о чем я тебе сейчас напишу, оказывает на человека, бежавшего из Германии от всех этих Нюрнбергских законов. Мы приехали на метро, теперь идем к театру. Напротив, через дорогу от нас, высится громадное здание, под крышей которого огромными светящимися буквами древнееврейского алфавита написано: «Рабочий еврейский театр». А чуть выше, уже русскими, чуточку поменьше: «Еврейский государственный театр». Я не верю своим глазам и от изумления никак не могу прийти в себя. Потомки самых разных рас, говорящие на любых языках мира, приходят сюда посмотреть «Короля Лира», причем на идише!