Флот решает всё (СИ)

От железнодорожного вокзала в Каире до Гизы пришлось добираться в повозке с высоченными колёсами, запряжённой меланхоличным верблюдом-дромадером; на это ушла уйма времени, но зрелище, которое ожидало их в конце пути, с лихвой окупало любые неудобства. Пирамиды вырастали из-за горизонта медленно, по мере того, как они к ним приближались; когда же подъехали — уже прилично стемнело, и гигантские чёрные треугольники рисовались на фоне оранжевого закатного неба, вызывая в памяти арабскую древнюю мудрость: «Всё на свете боится времени, а время боится пирамид»…

Но, как оказалось, и пирамидам крепко досталось от человеческих муравьёв, веками копошившихся у их подножий. Гид, грек по происхождению, объяснил, мешая русские и английские слова, что плиты из мрамора и белого известняка которым были некогда облицованы пирамиды, были безжалостно ободраны, вывезены на барках по Нилу, и дальше, по морю — и проданы оборотистыми арабскими купцами, не испытывавшими ни малейшего трепета перед этими циклопическими сооружениями. И теперь пирамиды выставляли напоказ свои грани, сложенные огромными ступенями из каменных блоков — как символ того, что они, повелители времени, бессильны перед человеческой алчностью. Гид добавил, что немалая часть крепостей, мечетей и дворцов, возведённых по берегам всего Восточного Средиземноморья, построены из этого камня. Матвей поразился титанической работе, проделанной бесчисленными сонмами египетских рабов, добывших эти камни, обтесавших их, доставивших из каменоломен — а потом уложивших в эти геометрически безупречные формы, простоявшие четыре с лишним тысячелетия…

Матвей и землемер Егор решились вскарабкаться на вершину самой большой пирамиды, называемой «пирамидой Хеопса»; на подъём и последующий не менее головокружительный спуск ушёл не один час. До вершины они добрались вконец измотанные, с исцарапанными в кровь руками и сбитыми коленями — приходилось то прыгать по каменным выщербленным ступеням высотой от одного до семи-восьми футов, то и дело вытряхивать из башмаков набившиеся туда песок и каменное крошево. И были сполна вознаграждены умопомрачительным видом простирающейся за горизонт пустыни, чахлых пальм с едва заметными возле них букашками людей и верблюдов, частично расчищенные от песка кварталы древних, ещё фараоновых времён, строений, где, если верить гиду, обитали когда-то египетские жрецы со свитой многочисленных прислужников и рабов. Серебрящаяся вдали лента Нила, окаймлённая ярко-зелёными рощицами, испятнанная то тут, то там косыми парусами; коптящий единственной трубой колёсный пароходик, упрямо карабкающийся против течения, а в некотором отдалении — фигура Сфинкса, чью улыбку, заключающую в себе все тайны мироздания, лицо навсегда обезобразила наполеоновская картечь.

В Александрию они вернулись только через три дня — исхудавшие, весёлые, обгоревшие на пустынном солнце. И первое, что увидел Матвей, когда они вышли на пирс, к которому пришвартован был «Корнилов» — это стоящие на бочках рядом с французским стационером два военных корабля с лениво полощущимися на кормовых флагштоках Андреевскими флагами.

От борта того, что стоял ближе к пароходу, отвалила большая крашеная в белый цвет шлюпка; до Матвея донеслось зычное «Два-а-а — раз! Два-а-а — раз! Два-а-а — раз!» — это старался шлюпочный старшина, отбивая такт рукой. Шестеро гребцов– в бескозырках, с тёмно-синими матросскими воротниками-гюйсами поверх рубах-голландок, загорелые, весёлые, налегали на вальки, так что клеёные из ясеня вёсла, тяжёлые, тёмно-медового цвета, гнулись под таким напором. Но — не ломались, а одновременно выпархивали из воды, волоча за длинными узкими лопастями, веера брызг, и солнце то вспыхивало в них крошечными радугами, от отбрасывало яркий солнечный зайчик от золотой серьги в ухе загребного…. На корме шлюпки рядом с рулевым устроился офицер, и когда он повернулся в сторону Матвея, тот запомнил его молодое, лет двадцати пяти, лицо, украшенное аккуратными усиками.

К вечеру того дня, когда «рекруты» вернулись из своей поездки, «Корнилов» отдал швартовы и, дав три прощальные гудка, направился обратно, в Одессу, а его место у причальной стенки занял старый грузо-пассажирский пароход «Беатриче» под итальянским флагом. «Беатриче» была зафрахтована для продолжения путешествия. Весь следующий день грузовые стрелы перебрасывали в его трюмы ящики, бочки, тюки, мешки, поднимали на пропущенных под брюхо широких брезентовых лямках мычащих коров, для которых на полубаке был сколочен из досок особый загон — и только после окончания погрузки на борт было позволено подняться и людям.