Флавиан

В храме стояло тихое гудение — как на пчельнике, около Серёгиной дачи, снаружи приглушённо и мелодично раздавался лёгкий и какой-то «свадебный» перезвон колоколов. Вполголоса переговаривающиеся люди неторопливо и целеустремлённо передвигались по церкви: от входа к прилавочку — «свечному ящику», там сосредоточенная мать Серафима, вместе с высокой бледной Анной отпускали пахучие мёдом янтарные восковые свечи и принимали записки «О здравии» и «О упокоении», писавшиеся прихожанами тут же рядом, за чуть-чуть покосившимся деревянным столиком с нарезанными, видно вручную, листочками тетрадной клетчатой бумаги и пучком дешёвых шариковых авторучек, торчащих из гранёного стакана. Подавшие записки и купившие свечи прихожане передвигались в центр храма, где на узорчато-резном (не иначе — Семёновой работы) аналое лежала старинная, без оклада, икона, утопающая в окружении с удивительным вкусом подобранных, деликатно и в тоже время богато мерцающих живых цветов (ай да Нина — молодец!). Степенно покрестившись и поцеловав эту икону, люди ставили разной величины свечи на два больших, стоящих наподобие почётного караула с двух сторон от иконы, подсвечника, молились и растекались далее по храму живыми перешёптывающимися ручейками к другим иконам и другим подсвечникам. Так продолжалось какое-то время, пока очередь у свечного ящика не истаяла почти полностью, мать Серафима, оставив Анну в одиночестве, не скрылась за боковой дверью центрального алтаря, а прихожане, в большинстве своём не закончили обряд расставления свечей и целования икон. Колокола снаружи смолкли. Я потихонечку пробрался в переднюю часть храма и тихой мышью проскользнул в левый угол, где за старинной тусклой крещальной купелью, покрытой увенчанной маленькой луковкой с крестом крышкой, мой зоркий глаз приглядел простую деревенскую лавочку (а вдруг с непривычки устану?). К тому же, по моим расчётам, из этого уголка мне будет хорошо видно всё происходящее.

— Правильно, Лёшенька, хорошее место выбрали, — раздался радостный шёпот неизвестно как оказавшейся рядом Клавдии Ивановны, — я завсегда туточки становлюсь!

Место действительно было удачным. Передо мной справа, на возвышении (в альбомах по древней архитектуре называемом «солея»), раскрывалась панорама иконостаса, старого, с глубокой горельефной резьбой, изображающей виноградные гроздья вперемежку с виноградными же листьями и другие, более мелкие растительные орнаменты. Позолота иконостаса потускнела от времени, местами даже слегка подшелушивалась. Иконы всех четырёх возносящихся к куполу рядов иконостаса были тёмные, с просвечивающей сквозь тускло-коричневатую олифу бледной зеленью фона (что-то похожее я видел в альбоме Симона Ушакова) и посверкивающими проблесками глазных белков. От икон веяло строгостью и теплотой. В правом углу иконостаса, в отгороженном иконами закуточке, собрались, очевидно, певчие — мужчины и женщины, человек, наверное, двенадцать. Большинство — скромно, по городскому одетые, среди них несколько явно деревенских старушек и две тоненькие, деревенские же, девочки-подростки. Мальчик лет тринадцати, в несколько длинной ему, золотой церковной одежде, раскладывал какие-то книги на широком деревянном аналое, разделённом на «этажи» реечками-полочками.

— Серёженька, который в стихаре мальчик, наш соловушка звонкий — псаломщик, именинник ведь завтра, ангелочек наш чистый, — шепотом пояснила Клавдия Ивановна, — радонежский-то чудотворец Сергий — Серёженькин Ангел-покровитель!

— Так завтра праздник Сергия Радонежского?

— Его, его, Алёшенька, всероссийского нашего игумена, столпа русского монашества, исцелителя девочки моей, Катеньки, милостивого! Вон она сама, видишь, поближе к его иконе с мощевичком встала, молится, голубушка моя многострадальная!

Посмотрев, я увидел Катю, медленно и сосредоточенно накладывающую на себя крестное знамение. Весь её облик был воплощённая кротость и молитва. «Господи, помоги ей!» — подумал я и перекрестился.

Внезапно, вслед за шорохом открываемой в центральных, царских, вратах алтаря завесы приглушённый рокот прокатился по храму, и всё стихло. Ярко вспыхнуло и засияло начищенное Флавианом паникадило, плавно распахнулись створки царских врат, тягучий смолистый аромат ладана лёгким облаком выплыл из алтаря и распространился по всей церкви. Мерное позвякивание кадила в алтаре было единственным звуком в замершем в благоговейном молчании храме.

Позвякивание смолкло.

— Слава Святей, и Единосущней, и Животворящей, и нераздельней Троице, всегда, ныне и присно и во веки веков! — прозвучал неожиданно сильный, чистый, звучный, сдержанно ликующий, юношески звонкий голос Флавиана.

— Аминь! — мягко, чуточку тягуче, приглушённо благородно и в тоже время внутренне мощно отозвался хор. Стоящие в храме дружно закрестились и закланялись.

— Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу!

— Приидите, поклонимся и припадем Христу Цареви нашему Богу!

— Приидите, поклонимся и припадем Самому Христу, Цареви и Богу нашему!