Физиогномика

В трактовке Гольбейна Иуда — просто вор, в глубине души крайне раздосадованный упущенной возможностью поживиться, — ему ничего не достанется из ста серебряников, которые можно было бы выручить за миро, потраченное впустую (по его мнению) на Господа (Мар. 14: 3-8). Такой человек, как он, способен задешево продать лучшего из людей кому угодно, даже злейшим врагам. Он в нетерпении ждет каждого следующего шага непорочного Агнца, беспокойно выслеживает намерения своего Учителя. С неописуемой невозмутимостью в голосе спрашивает: “Я, Господи?” Остается безучастным, или, по крайней мере, кажется таковым, внимая самому грозному из предостережений, прозвучавшему из уст человека. Одержимый Сатаной, он переходит на сторону гонителей своего Учителя — прикасается к его губам предательским поцелуем — совершить все эти подлости способен лишь человек, нисколько не затронутый проникающими до глубины души речами Богочеловека, которые Тот говорит на прощание. Только человек с таким взглядом, таким выражением губ, с таким бугристым лбом и может смотреть в лицо Господа с таким чудовищным равнодушием. Обратите особое внимание на этот лоб — змеиное гнездо подлости и злодейства. Обладателю такого лица никогда не удастся подняться вновь столь же быстро и столь же высоко, как это сделал в реальности Иуда, преодолев оставшейся у него нравственной силой неукротимый поток сомнения, разъедающего его душу. Иуда поступал, как Сатана, однако Сатана, у которого были все данные стать апостолом.

Вглядываясь в лицо на картине Гольбейна, почти не замечаешь и тени величия души Иуды, к которому я все еще продолжаю относиться с благоговейным трепетом. Нет ни следа сатанинской эластичности, с ее способностью в мгновение ока совершать головокружительные подъемы и спуски от врат ада к заоблачным сферам. Перед нами образ озлобленной обстоятельствами приземленной души, скатывающейся все ниже и ниже в пропасть безудержного отрицания. Мы видим, прежде всего, скрягу, цинично презирающего любой бескорыстный поступок как проявление слабости. Но вот злодеяние свершилось. Разве такому Иуде придет в голову, всего через несколько часов после содеянного, задуматься над мотивами, толкнувшими его на такой шаг, и попытаться заглянуть в глубины собственной души? Будет ли он, мучимый угрызениями совести, озабоченно спрашивать: “Что с моим Учителем? Каково сейчас Агнцу, которого я предал?” Он не содрогнется при мысли: “На этот раз, в отличие от многих предыдущих — ему не удастся уйти от врагов! Весьма возможно, что — горе мне! — его ждет гибель!” Он не поспешит дать решающее свидетельство в пользу все еще живого Агнца (Мат. 27: 3-5) наперекор голосам многих тысяч, он не пожертвует всем своим имуществом и, возможно, самой большой суммой, которая когда-либо было у него единовременно, ради очистки своей совести! Он не станет возвращать деньги тем, кто никогда бы не потребовал их обратно, и получение которых вызвало немалое замешательство. Нет. Если бы он и повесился, то из-за скупости, а не из-за невозможности перенести мысль о содеянном, то есть: из-за сокрушения от сознания того, что продешевил, а не того, что отдал на растерзание невинного (!), когда ему стало ясно, что Мессию, с которым связывали столько надежд, приговорили к смертной казни. Горе сердцу, не содрогающемуся от сознания ужасающей подлости поступка Иуды, однако горе и сердцу, не способному почувствовать апостольского достоинства, которое все еще у Иуды остается! Гольбейн показывает нам только предателя. Рафаэль не остановился бы на этом и показал бы апостола.

Еще несколько слов, дорогой читатель, относительно единодушного осуждения, с которым воспринимается данное лицо. Разве это не еще одно доказательство истинности физиогномики? Не еще одно доказательство наличия гармонии между нравственным обликом (моральной чистотой) и телесной красотой?

Что сказал бы ты, если бы под данным портретом стояло имя — я не хочу сказать — Христа, но одного из апостолов — Петра, Павла, Иоанна? Какой показалась бы тебе душа художника, чье воображение рисует ему в качестве идеала подобное лицо апостола? Разве не показалось бы тебе абсурдным, если бы я прокомментировал данное лицо следующим образом: “Взгляни! Что за открытое, благородное, великодушное сердце! Разве подобный лоб не является красноречивым свидетельством чистой и щедрой души, ищущей свое счастье в счастьи других? Какие открытые дружелюбные глаза! Как смело и высоко поставлены бровные дуги! Разве подобный нос не говорит об идеальных устремлениях? Кто не увидит в линии губ той несравненной доброты, которая является отличительной особенностью самых близких учеников Христа, постигавших слово Божье из Его уст? Осанка, борода, волосы — все проникнуто благородством, все полно обаяния — все недвусмысленно свидетельствует о величии и достоинстве, свойственных данному человеку”.

Как бы ты расценил подобный панегирик? Больше мне нечего сказать. Если у тебя есть глаза, ты увидишь. Если ты слеп и еще раз слеп, мой намек не вернет тебе зрения.