Филэллин

Государь исходит из того, что Порта не смирится с нашей свободой, а мы – с тем положением, которое существовало до восстания; нужен, значит, средний вариант. Его мания – везде искать среднюю линию. Еловский усматривает в этом проявление мудрости, я – усталость от жизни. Когда и султан, и Англия, и наше правительство в Навплионе отвергнут его проект, он сочтет себя оскорбленным в лучших намерениях, демонстративно умоет руки и с чистой совестью продолжит выращивать землянику, молиться по три часа кряду, штудировать “О подражании Христу” Фомы Кемпийского или обустраивать заведенную для него в Царском Селе образцовую ферму с тирольскими коровами. Его сердце принадлежит этим мирным животным. Двуногие и безрогие ему надоели.

Говорят, голова у него увенчана таким же украшением, как у его фавориток. Вначале ему наставила рога императрица – в отместку за то, что он отлучил ее от ложа, позднее – Мария Нарышкина, которую он на это ложе увлек. Разочарование в женщинах ведет его к аскетизму, а присущая ему в последнее время забота о чистоте души ничего хорошего нам не сулит. Его мания – никому не быть судьей; война вызывает в нем отвращение. В позапрошлом августе исполнилось десять лет со дня битвы при Бородине, вся Россия отмечала эту годовщину, в церквах служили молебны, в каждом доме оплакивали погибших, – но государь остался безучастен к чувствам подданных и не изменил обычного распорядка дня. Многие ему этого не простили.

Он воспитан в православии, но наши обряды и предания волнуют его не больше, чем деятельного мужчину – воспоминания детства. Еще совсем недавно сильное влияние на него имела баронесса Криднер, мечтающая о соединении христианских церквей, – и, хотя единство нашей с ним веры ему небезразлично, не этим определяются его поступки. Рассудительность – не добродетель, а чувства в нем угасли. Правда, как христианин он не полностью разделяет те принципы, которыми руководствуется как царствующий монарх, а подобная раздвоенность души чревата телесными недугами. Это единственное, на что можно надеяться. Детей у него нет, наследником является великий князь Константин Павлович, но едва ли в ближайшее время мы увидим его на троне.

Государь любит похвалиться своей выносливостью, охотно рассказывает, как на Крещенье, при 16 градусах мороза, принимал парад в одном мундире, а зимой 1812 года проехал в открытых санях из Петербурга в Вильну, – но его здоровье не так крепко, как ему хочется думать. Хотя оно и не настолько плохо, чтобы ожидать резкого ухудшения.

Мы, врачи, знаем: не болезнь влечет за собой смерть, напротив – смерть высылает впереди себя болезнь как вестника своего скорого прихода. Пока что я не вижу такого гонца среди досаждающих государю мелких недугов. Загадочная рожа у него на голени бесследно исчезла по дороге от Перми до Москвы.

Я регулярно доношу в Навплион о состоянии его здоровья, но сомневаюсь, чтобы мои отчеты кому-то пригодились. За последние полтора года власть там сменилась неоднократно, на всех должностях – другие люди. Фабье перестал отвечать на мои письма, а те, кто теперь читает их вместо него, если только сразу не выбрасывают, не очень понимают, кто я и для чего нахожусь в Петербурге. Ни один из них меня сюда не посылал, соответственно, никто не дает мне никаких поручений. Все мои обязательства – перед самим собой.

Прежние инструкции потеряли смысл, новых я не получаю и чувствую себя как мореплаватель, из кругосветного плавания пишущий письма оставшейся дома невесте, которая давно вышла замуж за другого. Плевать ей на его описания туземных обычаев и заморской фауны.

Разговор Натальи Бажиной с Григорием Мосцепановым

Декабрь 1824 г

Казенные письма быстро ходят, да их долго пишут. Брату вашему из Перми не скоро отписали про вашу смерть, но с того дня, как его письмо из Казани ко мне пришло, дня не было, чтобы я с вами не разговаривала. Вечером, прежде чем лечь, в темноте встану перед картиной, которую вы корневатиком обрамили, лучину к ней поднесу, повожу ею из стороны в сторону, посмотрю, как крепость на горе в тенях и в пламени плывет, а после, в постели, закрыв глаза, воображаю, что вот поднимаюсь наверх, вхожу в ворота. Думала, душа моя, отлетев во сне, с вами там повстречается. Сновидения и те края, где вы пребываете, Господь ткет из одной пряжи, одно перетекает в другое, но город ваш не раз во сне видела, а вас в нем – нет. Потом уж подумала, что душе вашей летать туда стало незачем. Это она из юдоли земной воспаряла на ту гору, а у престола Господня ей без того хорошо.

А теперь всё переменилось.

Осенью еще, в самые грязи, приезжал ко мне майор Чихачев с поручиком Перевозчиковым и двумя горными солдатами, но я тогда не поняла, для чего. В дому всё обыскали, в стайку ходили, в подпол лазили, в старой и новой бане смотрели, – а что ищут, не сказали. Спросила, так ответ был, что меня не касается. О смерти вашей я тогда не знала и решила, что хотят найти против вас какую-то улику, вещь или бумагу, про которую Чихачев думает, будто вы ее у меня в дому или на дворе спрятали.