Филэллин

Всё, в чем неделю назад я его подозревал, тут же показалось плодом моей фантазии. Я не понимал, как эта чушь могла прийти мне в голову. Мы пожелали друг другу спокойной ночи, и я пошел писать о случившемся Аракчееву. Один из наших фельдъегерей завтра поскачет с бумагами в Петербург и отвезет ему мое письмо. Пусть Тюфяев докладывает патрону подробности, а я напишу только, что отставной штабс-капитан Мосцепанов умер и свою тайну унес с собой в могилу.

Государю я решил ничего не говорить, а то с него станется обвинить в этой смерти себя самого. В том, что Тюфяев с Барановым тоже предпочтут оставить его в неведении, я не сомневался.

Пишу на отдельных листах в конце тетради. Потом вырву их и сожгу, но не могу это не записать, иначе не разберусь в своих чувствах. Я из тех, кто способен размышлять лишь с пером или карандашом в руке, а в остальное время живет сердцем.

Наутро после смерти Мосцепанова камердинер государя шепнул мне, что вчера к нему в спальню приводили какую-то девицу. Такое случается нечасто, но бывало и на моей памяти. Я всегда относился к этому равнодушно, ни одна из его мимолетных пассий не могла претендовать на то место у него в душе, которое по праву принадлежит мне. После одного-двух визитов все они исчезали как дым, как утренний туман. По словам камердинера, вчерашняя особа пробыла у государя не более часа и уехала с ожидавшим ее отцом. Это говорило, что ей уготована та же участь.

Предысторию свидания камердинер не знал, имя и фамилию девицы – тоже. Первое так и осталось тайной, а второе открылось немного позже, когда государь продиктовал мне письмо к Аракчееву с просьбой перевести в гвардию поручика Драверта из пермского гарнизонного батальона. Я понял, что это брат его ночной визитерши.

В этот день он рано лег спать. С утра нам предстояло выехать из Перми в Вятку, ему хотелось выспаться перед дорогой. Государь занимал верхний этаж в доме берг-инспектора Булгакова; Дибичу, Тарасову и мне отвели по комнате в нижнем этаже, а прочую свиту поселили в соседних домах. Перед сном я вышел прогуляться. У ворот горел один из немногих в городе фонарей, под ним стояла запряженная единственной лошадью коляска с кучером на козлах. В ней сидели господин в чиновничьей шинели и барышня в салопе и теплом капоре. В сентябре на Урале ночи холодные.

Я дошел до Спасо-Преображенского собора, пару минут постоял у обрыва над Камой. Невидимая, она угадывалась внизу по лунному блеску на воде, по внезапной полноте дыхания, возможной только над водным простором, и чувству беспредельности жизни, возвращающему нас во времена молодости. Иногда нечто подобное происходит со мной в присутствии государя.

На обратном пути я увидел перед домом Булгакова ту же коляску с теми же седоками. Оба постарались не встречаться со мной взглядом. Свет фонаря падал им на спины, оставляя лица в тени, но я уже догадался, чего ждут эти двое, хотя не понимал, как могут они не понимать, что второго свидания не будет. В покоях государя на втором этаже все окна безжизненно темнели, показывая, что хозяин почивает. Наутро, как он всегда требует в таких случаях, нам предстояло выехать с рассветом, без завтрака.

У себя в комнате я совершил вечерний туалет и, предварительно потушив свечу, чтобы не застить обзор своим же отражением в стекле, поглядел в окошко. Коляска была на месте.

Дальнейшее произошло само собой. Никаких размышлений, которые этому предшествовали, я не помню, значит, их, скорее всего, и не было, как не было ни стыда, ни страха перед возможными последствиями моей, будем называть вещи своими именами, авантюры.

Через пять минут я снова был на улице. Сердце готово было выпрыгнуть из груди. После ясного дня ночь выдалась звездная, машинально я стал выискивать знакомые созвездия – вот Орион, тут же Гончие Псы, чуть подальше Кассиопея, и вдруг с пронзительным чувством, словно раньше этого не знал, подумал, что эти волшебные имена ничего, собственно, не обозначают, за ними – пустота, ледяной мрак. С их помощью мы лишь защищаемся от бездонного и безымянного ужаса, оплетаем его гирляндами слов, подвешиваем к нему цветные фонарики.

Я подошел к коляске и спросил, не ошибаюсь ли, полагая, что говорю с господином Дравертом.

Он обрадовался: “Да-да, это я!”.

“Государь ждет, – сказал я, пьянея от своей дерзости. – Мне приказано проводить вашу дочь к нему”.

Он чмокнул ее в щечку со словами: “С богом, Лизанька”.

Я помог ей вылезти из коляски и по дороге к дому называл ее уже не иначе как Елизаветой Ивановной. Имя этой барышни стало известно мне только что, а отчество, разумеется, было то же, что у брата, о котором я под диктовку государя писал Аракчееву.

Подъезд находился во дворе. Елизавета Ивановна двинулась к воротам, но я подхватил ее под руку и повел в другую сторону. Там находилась еще одна входная дверь. Она вела в коридор рядом с отведенной мне комнатой. Часового у ворот не было, государь не позволяет выставлять караул возле мест его ночевок, но провести мою спутницу через ворота и главный вход я не мог из-за сидевшего в вестибюле дежурного флигель-адъютанта.