Февральский дождь

Люда отставила рюмку, поднялась из-за стола, легла на кровать. Юбка задралась, стали видны округлые колени и верхний краешек чулок. Этот краешек совсем помутил мое сознание. На нетвердых ногах я подошёл к кровати. Люда беспричинно засмеялась. Я не мог понять, чем так рассмешил.

– Ты целоваться-то умеешь? – спросила она. – Наверно, только по-пионерски. Ну иди сюда, поучу.

Я лег точно возле печки. Потолок ушёл в сторону. Я замер, дожидаясь, когда потолок встанет на своё место. Получилось не сразу и ненадолго. Люда положила мою руку себе на грудь. Небольшая, но упругая, грудь выпирала из лифчика, мне захотелось взять её в пятерню целиком. Люда расстегнула лифчик, её дыхание стало прерывистым. Я накрыл грудь ладонью и ощутил твердый сосок.

– Целуй

Классное требование. Но я не так понял. Я полез к её лицу. Она перенаправила меня к своей груди.

– Здесь целуй. Возьми в рот.

Я впился в сосок. Люда застонала и полезла рукой мне за пояс. Расстегнула ремень, взяла в ладонь мой вздыбленный пистон.

– Давай так, – прошептала она. – По-другому не могу. По-другому – только после свадьбы, и не с тобой. Целуй крепче, ещё крепче! Это называется петтинг, тебе понравится.

Я подумал, что этому петтингу ее научил Макс. Так и было.

В отличие от Макса я никак не мог приспособиться к учителям. Особенно долбала меня математичка.

– Где ты учился, Терехов, скажи нам по секрету, в какой деревне? Что у тебя в голове? Знаешь, как зовут тех, у кого такая деревянная голова?

Училка издевалась, но фактически была права. Точные предметы мне давались туго. А если честно, совсем не давались.

– Кто поможет Терехову подтянуться? – скрипучим голосом спросила математичка.

Я сразу глянул на Малю (Амалию) Эккерт. Вот с кем бы я с радостью позанимался, и не только математикой. Красотка, ничего не скажешь. Но есть один недостаток. Привыкла, что на нее пялятся, и потому, чтобы сразу отвадить, смотрит строго. Макс считает, что это притворство, и клянется это доказать, когда займется немочкой всерьез.

Подтянуть меня вызвалась Лиза, подружка Мали, ладненькая, фигуристая ватрушка с щечками, как у хомячка. После уроков мы остались, она подошла к доске и начала мне что-то разжевывать. А я украдкой рассматривал её прелести.

– Терехов, – строго сказала Лиза, – я откажусь тебя подтягивать.

– Очень надо! – я схватил портфель и начал выбираться из тесной парты.

– Погоди, – остановила меня Лиза. – Ну, чего сразу психовать? Смотри, какой

обидчивый. Ты меня раздеваешь глазами, а я тебе и слова не скажи?

Занятия с Лизой ничего не дали. Я пробовал зубрить, но помнил то, что

требовалось, только до выхода к доске. Став лицом к классу, я терял дар речи. После

очередного провала Маля посоветовала мне:

– Прежде чем отвечать урок, скажи, что волнуешься, и мандраж сразу пройдёт.

Я смотрел с недоверием: это она всерьез или прикалывается?

– Попробуй, – убеждала Маля. – Это известный ораторский приём.

На следующем уроке математики я вышел к доске, почесал в затылке и сказал:

– Извините, я волнуюсь.

Класс упал на парты. Математичка ударила широкой линейкой по столу и

объявила меня шутом гороховым. Маля смотрела сочувственно. Это меня утешало.

По натуре я был мечтателем. Я мог улететь на уроке очень далеко. Отсюда

рассеянность, неумение концентрировать внимание, включать память.

– Терехов, ты где?

Этот вопрос учителей я улавливал не сразу.

– Здесь я.

Отличники и хорошисты смотрели на меня с презрением.

Но были уроки, где с памятью и речью у меня был полный порядок.

Литература, история, география… Мне хотелось держать марку. Я брал в

школьной библиотеке книги, чтобы рассказать у доски что-то такое, чего не было

в учебнике.

В библиотеке была полка, где во втором ряду стояли неуничтоженные

книги старорежимных авторов. Однажды я открыл Василия Розанова. Книжка

была с ижицами и ятями. Я открыл наугад и прочел: «Есть люди, которые

рождаются «ладно», и которые рождаются «не ладно». Я рожден «не ладно»: и от

этого такая странная, колючая биография».

На уроке написал Мале записку: «Ты рождена «ладно»?»

Маля задумалась. Ответ её был такой: «Родители меня любят, значит,

ладно, и безо всяких кавычек».

Макс жил на квартире в старом частном доме. Там пахло прелой

древесиной, обвалившаяся штукатурка была прикрыта дорогими коврами. Мебель,

совсем как у нас, заменяли чемоданы. Макс сказал, что живет с матерью, но я

видел ее только однажды, когда почтальон принес телеграмму, извещавшую о

смерти отца Макса. Мать плакала.

– Он не мог умереть, – нервно говорил ей Макс. – Я не верю. Тут что-то не

так. Ты должна потребовать, чтобы это расследовали.

– Сын мой дорогой, о чем ты говоришь? – всхлипывала мать, очень

красивая женщина с высокой шеей, бывшая балерина.

После этого я больше никогда ее не видел. Мне казалось, что Макс ее

ненавидит.

Макс стал мне больше, чем другом. Он первый подробно рассказал мне, как

получается зачатие и как проходят роды. Он учил меня правилам хорошего тона.

Ставил на стол дорогой сервиз – серебряные ложки, вилки и ножи. Говорил, что

мы на приёме у английской королевы и наглядно показывал, как нужно правильно

есть.