Феликс - значит счастливый... Повесть о Феликсе Дзержинском

Бердяев никак не мог управиться с сигаретой. Пальцы его мелко дрожали, и это вызывало противное ощущение. А он-то уверял себя, что не боится сидящего перед ним человека. «Начинается!» — подумал философ, и похоже было, что холодный, липкий страх проник ему в душу. Дзержинский заметил это. Он взял из рук Бердяева злополучную сигарету, заправил табак в папиросный листок бумаги и отдал обратно.

— А заклеите сами... Вы предпочитаете, вероятно, гильзы. Я тоже, но их сейчас нет. Люблю гильзы «Катыка». Помните, с фигурой бедуина...

— В революции многого не хватает, — сердито ответил Бердяев. Он явно злился на себя за мимолетный, унижающий страх, вдруг охвативший его.

— Революцию нельзя мерить гильзами «Катыка», — сказал Дзержинский. — Для этого есть иные критерии, в том числе морально-этические.

— Что вы подразумеваете? — спросил Бердяев.

— А вот что. Ваша «вольная академия» начала с теософии и перешла к заговору против Советской власти. Она оказалась связанной с «Тактическим центром».

— Это неверно! Бездоказательно! — запальчиво воскликнул Бердяев.

— Попробуйте опровергнуть... Какие доказательства вам нужны? В вашем особняке завсегдатаями бывали люди, состоявшие в «Тактическом центре». Вы их знаете, назовите сами.

— Если бы даже и знал, я не ответил бы на ваш вопрос, — возразил Бердяев. — Сделать это не позволяет элементарная порядочность.

— Играете в благородство, — Дзержинский нахмурился. — Тогда я назову сам. Все они арестованы и подтвердили свое участие в заговоре. — Дзержинский перечислил несколько фамилий, известных Бердяеву.

Все эти люди действительно бывали на философских «вторниках» в бердяевском особняке.

— Как видите, мы знаем больше, чем вы предполагаете... Ну а что касается морально-этической стороны дела, то как же прикажете вас понимать? В обществе писателей, на заседании, вы отказались почтить память растерзанных Либкнехта и Люксембург. Тоже демонстративно. Вы были единственным человеком, который остался сидеть на месте и не встал хотя бы из элементарного уважения к павшим... Такое поведение говорит о многом. В лучшем случае, здесь проявилась невоспитанность.

Холодок, похожий на ощущение приближающейся тошноты, снова подкатил к горлу Бердяева. Действительно, на собрании писателей он — больше из упрямства — не встал, когда все остальные поднялись, отдавая дань памяти павших немецких революционеров.

— Это сделано из политических соображений, — невнятно пробормотал Бердяев. — По своей натуре я исповедую гуманизм.

Какое отношение скандальный поступок Бердяева имел к гуманизму, Дзержинский не понял. Но вдруг ему захотелось этому человеку с вьющимися, поседевшими длинными волосами сказать несколько слов о сущности пролетарского гуманизма. Поймет ли только этот философ-идеалист, оторвавшийся от реальной жизни?.. И все же Дзержинский затворил:

— Наш гуманизм относится больше к живым, чем к мертвым... Дань уважения к памяти павших борцов тоже относится больше к живым. Для мертвых это уже безразлично. Что же касается гуманизма в борьбе, скажу вот что. Знаете ли вы, что фактически мы уже победили силы контрреволюции? Теперь нам нет смысла думать об ответном терроре. Мы переходим к созиданию, к строительству, к восстановлению разрушенного. И мы отменили смертную казнь. А сейчас первое, с чего мы начнем нашу полумирную жизнь, это позаботимся о голодных детях. Надеюсь, вы знаете о Поволжье — там нет даже морковных пирожков, о которых вы говорили. И спасением детей будет заниматься Чрезвычайная Комиссия. Запомните это, господин Бердяев... Вот наш гуманизм! Мы сделаем человечество счастливым, хотя сейчас, в разрухе и голоде, это может показаться несбыточной мечтой... Как видите, можно быть материалистом в теории и очень большим идеалистом в жизни. И — наоборот...

Феликс Эдмундович сам почувствовал, как он разволновался, как порозовели его щеки, когда он заговорил о жестокой проблеме детского голода в республике. Да и зачем было все это объяснять человеку, сидевшему перед ним, идеалисту-философу, голова которого забита такой мешаниной!..

Часы, висевшие над дверью, показывали за полночь. Пора было кончать затянувшийся разговор. Что представляет собой Бердяев, Дзержинскому было вполне ясно. Завершая разговор, Феликс Эдмундович сказал:

— Что касается вас, господин Бердяев, вы можете ехать домой. Идите в камеру и забирайте вещи. Но вам запрещается покидать Москву. И если вы понадобитесь, должны немедленно явиться по нашему вызову. А вообще вам, может быть, лучше уехать за границу, к своим. В новой России вы не приживетесь.

— Но я не хочу покидать Россию! — воскликнул Бердяев.

Он еще не мог понять, что его освободили и освободил человек, который с ним только что спорил.

— Мечтаете о терновом венце? — жестко сказал Дзержинский. — Хотите прослыть мучеником в стране большевиков? Напрасно. Лучше ведите себя так, чтобы вас не пришлось высылать за границу. — Потом обратился к Менжинскому: — Нельзя ли отправить господина Бердяева домой на машине? Время позднее, а в городе неспокойно.