Феликс - значит счастливый... Повесть о Феликсе Дзержинском

— Проходите, — сказал Феликс Эдмундович. — Я Дзержинский.

На лице Бердяева мелькнула растерянность. Одно имя этого человека повергало в трепет людей из бердяевского окружения. Но перед философом стоял худощавый блондин с заостренной бородкой и мягкими, меланхоличными глазами. В его поведении, в манере держаться сквозила врожденная благовоспитанность. Это уж никак не сочеталось с утвердившимся представлением о Дзержинском. Так отметил про себя Бердяев. Но тут же решил: вероятно, наносное, наигранное. «Мягко стелет...»

С вызывающим видом Бердяев прошел вперед, сел на стул, предложенный Дзержинским, и сказал:

— Имейте в виду, что в соответствии с достоинством независимого мыслителя и писателя я считаю уместным прямо высказывать то, что думаю...

— Этого мы и ждем от вас, — ответил Дзержинский.

Бердяев решил перевести разговор в область идеологическую. Надо не защищаться, а нападать!.. И еще он подумал, что лучше говорить самому, не дожидаясь, когда станут задавать вопросы.

— Когда среди ночи, — начал он, — ко мне пришли из ЧК, чтобы сделать обыск, я встретил их словами: «Не трудитесь, господа, делать обыск. Я против большевиков и не скрываю своих мыслей». Находясь под арестом, я повторяю то же самое. Можете не задавать мне вопросов, я расскажу о том, что думаю. Хочу прежде всего объяснить, по каким религиозным, философским, нравственным основаниям являюсь противником коммунизма...

Бердяев говорил около часа, словно читал лекцию по философии. Дзержинский не перебивал его, внимательно слушал и временами только бросал короткие реплики. Что же касается Менжинского, то он не принимал участия в беседе и лишь с интересом следил за этим ночным разговором.

Бердяев был человеком самонадеянным — о ком бы он ни говорил, отзывался пренебрежительно, свысока. Плеханову, по его словам, не хватало философской культуры, марксисты слишком ограничены в воззрениях. В разговоре с Дзержинским тоже проскальзывали снисходительные нотки.

Но вдруг, когда философ заговорил о трансцендентальном познании жизни, Дзержинский не вытерпел и заговорил сам, опровергая утверждения Бердяева. Он на память цитировал Гегеля, обращался к Канту, Шопенгауэру, заговорил о марксистской теории познания. Бердяев был удивлен широтой взглядов и теоретической подготовкой собеседника.

Пока о допросе не было речи.

Бердяев рассказывал о своем разрыве с дворянским обществом, о нарушенных связях с социал-демократами и о том, что привлекался к суду по первому и самому большому процессу социал-демократов в Киеве...

— Когда у меня делали обыск, — говорил Бердяев, — жандармы ходили на цыпочках, чтобы не разбудить отца, человека влиятельного, вспыльчивого, с крутым нравом. Он тяжело переживал мой арест. Это была семейная трагедия. А в Вятке, куда меня сослали на три года, генерал-губернатором служил мой родственник...

— Клингенберг, — подсказал Дзержинский.

— Вы его знали? — оживился Бердяев.

— Нет, не имел чести. Меня просто приводили к нему из тюрьмы. При моих арестах жандармы не ходили на цыпочках. Все было грубее и прозаичнее.

— Вы укоряете меня в этом?

— Нет, нет. Продолжайте.

Бердяев перешел к послереволюционной жизни в Москве, заговорил о «Вольной академии духовной культуры», которую создал в своем особняке на Арбате, о заседаниях «академии» с подачей березового отвара в чашечках для кофе и микроскопических жареных пирожках из тертой моркови — почти как в старину. О старине напоминали портреты предков, висевшие на стенах, тяжелая фамильная мебель.

— И ваша «вольная академия», как вы ее называете, давно существует? Прежде вы тоже заседали с подачей морковных пирожков и березового отвара? Чем же вы там занимались? — Дзержинский улыбнулся, представив себе барский особняк, горничную в наколке, подающую гостям морковные пирожки, по одному на «вольного академика». И самих академиков, зябко сидящих в шубах, в пальто, в стареньких, подшитых валенках, с которых на ковер стекает подтаявший снег... Об этом почему-то со множеством подробностей рассказывал Бердяев.

— Раньше мы брали закуски в ресторане Филиппова на Тверской, — отрезал Бердяев. — До революции... А на заседаниях слушали лекции по теософии, говорили о боге. К марксизму я пришел через Достоевского и графа Толстого, Льва Николаевича. Через них же и отошел от марксизма. Ныне — только свободный искатель истины и смысла. Я и теперь молюсь богу, но богу Озирису... Когда в Москве происходила революция и за окном стреляли, я сидел и работал в своем кабинете. Я демонстративно не хотел участвовать ни в каких событиях.

— Ну, хорошо, — сказал Дзержинский. — На мой взгляд, Достоевский не лучшая основа для формирования марксистского самосознания. Не потому ли вы и отошли от марксизма? — Он подвинул к себе коробку с табаком, свернул самокрутку, ловко заклеил ее кончиком языка, вставил в мундштук и передвинул табак к Бердяеву. — Курите!.. Вы говорили, что демонстративно не участвовали в революции. А как насчет контрреволюции?