Феликс - значит счастливый... Повесть о Феликсе Дзержинском

В двадцатом году Москва не привлекала к себе внимания иностранных дипломатов, как, скажем, через год-другой после международной конференции в Генуе. Правители западных стран все еще рассчитывали на военное поражение большевиков в гражданской войне и в отношениях с Россией предпочитали действовать через свои генеральные штабы, через штабы оккупационных войск или через военных советников при войсках Деникина, Колчака, Врангеля...

Однако интерес в Европе к новой России возрастал. И не только у пролетариата...

К России тянулись многие и разные умы. Одними из первых посланцев западного мира были швейцарец Платтен, сопровождавший Ленина из эмиграции в Россию, Джон Рид — журналист и летописец Октябрьской революции. За ними последовал Герберт Уэллс — ироничный, язвительный англичанин. Он не принимал Октябрьскую революцию, но пытался честно в ней разобраться. Ближе к весне приехала в Москву экстравагантная англичанка-скульптор Шеридан, чтобы создать портреты советских руководителей.

Ей отвели для мастерской зал в Кремлевском дворце, и она проводила здесь большую часть своего времени.

Дзержинский долго уклонялся от того, чтобы позировать, но в конце концов его убедили, и в назначенный час Феликс Эдмундович все-таки пришел в мастерскую. Встреча с Дзержинским произвела впечатление на англичанку. В письме в Лондон она подробно написала об этой встрече:

«Сегодня пришел Дзержинский. Он позировал спокойно и очень молчаливо. Его глаза выглядели, несомненно, как омытые слезами вечной скорби, но рот его улыбался кротко и мило. Его лицо узко, с высокими скулами и впадинами. Из всех его черт нос как будто характернее всего. Он очень тонок, и нежные бескровные ноздри отражают сверхутонченность. Во время работы и наблюдения за ним в продолжение, вероятно, полутора часов он произвел на меня странное впечатление. Наконец его молчание стало тягостным, и я воскликнула:

— У вас ангельское терпение, вы сидите так тихо!

Он ответил:

— Человек учится терпению и спокойствию в тюрьме.

На вопрос, сколько времени он провел в тюрьме, Дзержинский ответил:

— Четверть моей жизни. Одиннадцать лет.

Революция освободила его. Несомненно, что не абстрактное желание власти, не политическая карьера, а фанатичное убеждение в том, что зло должно быть уничтожено во благо всего человечества... сделало из подобных людей революционеров.

Перед отъездом из Лондона я прочитала статью Эррио в парижской газете о новой России. Мне запомнились его строки о Дзержинском, и я записала их: «В результате переворотов власть получают дзержинские или его великие предки — Робеспьер, Сен Жюст и тому подобные, которых ни золото мира, ни советы друзей не могут отклонить от предначертанной цели, чего бы достижение этой цели ни стоило».

...В 1920 году Дзержинский получил новое назначение, и опять-таки в дополнение к той работе, которую уже вел.

На этот раз тяжелая обстановка сложилась на Украине. Да был ли такой период в продолжение всей гражданской войны, когда не возникала бы где-то сложная обстановка?! И всякий раз туда, где сложно и трудно, посылали Дзержинского.

Война с белополяками оживила силы контрреволюции на Украине. На юге в поддержку Пилсудскому поднялся Врангель. По всей Украине в тылу Красной Армии разгуливали банды — Тютюнника, Махно, Григорьева... И не было с ними никакого сладу.

Решением ЦК Дзержинского утвердили начальником тыла Юго-Западного фронта.

Забрав с собой полторы тысячи бойцов из войск внутренней охраны ВЧК, Дзержинский уехал в Харьков.

Оттуда он писал жене:

«...Я собою недоволен. Вижу и чувствую, что мог бы дать больше, чем даю. Мог бы... Быть может, я слишком нервно истощен, не могу сосредоточиться и взять себя в руки, чтобы щадить силы так, чтобы они дали возможно больше при наименьшей усталости. Надо уметь работать так, чтобы ежедневно давать отдых мыслям, нервам.

...Я не хотел бы вернуться в Москву раньше, чем мы не обезвредим Махно. Мне трудно с ним справиться, ибо он действует конницей, а у меня нет кавалерии. Если бы, однако, удалось его разгромить, то я приехал бы в Москву на несколько дней, чтобы получить дальнейшие указания и разрешить вопросы в Москве».

Но и жене Феликс Эдмундович не поведал всего, что с ним происходило, — не хотел тревожить: вскоре после его приезда в Харьков на него было совершено покушение.

Утром, когда Дзержинский приехал в ЧК, где обосновал свой штаб, к нему подскочила молодая женщина и выхватила револьвер.

— Я и не понял сначала, что ей нужно, — рассказывал позже Дзержинский. — Успел только увидеть ее лицо, расширенные зрачки, перекошенный рот. Она целилась в меня из револьвера прямо в упор. Не спуская с нее взгляда, я мгновенно отвел в сторону голову. Пуля просвистела мимо. Рука у нее дрогнула, она, очевидно, не выдержала моего прямого взгляда... Второй раз выстрелить она не смогла. Наши товарищи ее обезоружили.

— Эту женщину расстреляли? — спросили Дзержинского.

— Нет, — ответил он. — Она оказалась просто истеричной дурой. Да вдобавок мы к тому времени уже отменили смертную казнь...