Фельдмаршал

Юная Гуннила, из рода Бьёлке, последняя возлюбленная и жена Юхана, была вся во власти евангелистов. И ему, королю, ничего не оставалось, как только потакать ей в этом. Да его особенно и ненужно было подталкивать к евангелистам. После того как Понтус де ла Гарди привёз из Рима отрицательный ответ папы на его послание, он рассердился на иезуитов, порвал с ними и под горячую руку выслал из страны. И когда восторженный Поссевин, где-то по дороге разминувшись с де ла Гарди, прискакал в Рим, чтобы обрадовать папу, что он склонил короля Юхана к католической вере, а затем вернулся назад в Швецию, то его приняли там уже холодно. И он так и не добился встречи с Юханом. У Юхана же после разговора с Понтусом окончательно исчезла иллюзия договориться с Римом о вере.

– Давай возвращайся, я передам тебе правление, – начал Юхан, обращаясь к сыну. – А сам буду жить в Упсале…

Эта причина была основной, из-за чего он и добивался встречи с сыном. Он намеревался забрать его обратно в Швецию. Для этого он разработал план: выдать замуж свою дочь Анну за австрийского эрцгерцога Эрнеста и возвести их на польский престол. Поэтому он специально пригласил Анну сюда на переговоры об этом с польскими чинами, прибывшими вместе с сыном. От сына же он потребовал, чтобы тот примирился с Австрийским домом, а содержавшегося в плену эрцгерцога Максимилиана III выпустил на свободу. И сын выполнил это вот только что, в мае месяце… Этот жест доброй воли оценили эрцгерцог и его брат, император Рудольф II, дали письменные обязательства: что эрцгерцог отказывается как от польской короны, так и от королевского титула… На такой хитроумный план Юхан пошёл, чтобы защитить на будущее Гуннилу и своего сына Иогана, ещё кроху. Он чувствовал приближение смерти, и хотел так, вернув старшего сына в Швецию сейчас, ещё при жизни, обезопасить их со стороны брата Карла, холодного, расчётливого и решительного…

– Ты знаешь, я хотел бы обдумать на досуге, в уединении, как делают пустынники, какая же религия ближе к истинной, милее моему сердцу…

Он замолчал, посмотрел на сына, думая, что тот хочет о чём-то спросить, по тому как дёрнулся было в его сторону. Видя, что тот не намерен говорить, он продолжил дальше:

– Иезуитов я знаю хорошо! У них одна нога на кафедре, а другая в тайных местах мирских правительств!.. Остерегайся их!.. А их невежество потрясающе! Они, представь себе, полагают, что Новый завет был написан Лютером! Ха-ха-ха!

Он засмеялся заливисто, по-детски непосредственно, снова бросил хитрый взгляд на сына, вроде того, что ты же меня понимаешь и я тебя тоже, ожидая от него возражений.

Но Сигизмунд лишь неопределённо пожал плечами. Воспитание матери, постоянная опека его иезуитами сделали свою работу. И он не хотел откровенничать об этом даже с отцом.

– А евангелисты?! Хм!.. Они так глупы, что даже не видят различия в словах, жертвовать и приносить в жертву!.. И я всё больше прихожу к мысли, что мне была бы ближе всего греческая схизма! В ней что-то есть! – с пафосом вырвалось у него, и он даже сжал руку в кулак от восторга, и потряс им с непонятным жаром и силой.

И Сигизмунд невольно усмехнулся, подумав, что этот толстячок, его отец, симпатичен ему, и хорошо что он есть.

– Может потому, что я не знаю её, а? – снова раздумчиво уставился он на сына, опять потухнув взглядом.

Эти разительные всплески, переходы от необычного возбуждения до полной апатии, настораживали его окружающих, вызывая чувство беспокойства.

– Уж не московиты ли смутили тебя? – спросил Сигизмунд.

– Да нет… Однако…

Юхан чего-то не договорил, вяло пожевал губами, изящно и чисто произнёс по латыни: «Verbum Domini manet in aeternum[190]!»

Сигизмунд молча усмехнулся, незаметно глянул на сестру. Эту фразу он слышал от неё в Польше. Вон откуда, оказывается, она…

Король Юхан, его отец, бегло говорил на латыни, прекрасно знал немецкий, неплохо польский, итальянский и финский языки, был хорошо начитан в Библии и тонко чувствовал все нюансы богословских прений. Из-за этого он и метался, не в силах найти опору ни в какой из враждующих сторон. Старался он много лет безуспешно свести к одному две несводимые силы.

– Самое ужасное из зол смерть, не имеет к нам никакого отношения, – снова начал Юхан. – Когда мы есть, то смерти нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет… И только мудрец не уклоняется от жизни и не боится смерти, потому что жизнь не мешает ему, а смерть не кажется злой. Ведь всё хорошее и дурное заключается в ощущении, а смерть есть всего лишь утрата ощущений… Она – благо!.. Да, да! Бог существует, ибо знание о нём – очевидное! Но Он не такой, каким Его полагает толпа… И твоя мать, упокой её добрую душу господь, до последнего своего дня верила, что на небе есть рай и есть чистилище!.. Хм!.. Твои иезуиты полагают, что Бог посылает дурным людям великий вред, а хорошим – пользу!.. Хм!.. Просто люди привыкли к собственным достоинствам и к подобным себе относиться хорошо, а всё, что не таково, считают дурным…

Он встал и заходил по комнате.

«Его беда в том, что он слишком много читает», – признал Сигизмунд.