Фаустус и другие тексты

Настоящий революционер – индивидуалист? Есть чему удивиться по соседству с коммунистическими коллективами. Я, однако, убежден в этом – и вот по какой причине.

Миссия революционера – изменить облик земли, а облик земли – это вовсе не наделяющие ее выражением реки и горы. Изменить облик земли – значит потрясти людские установления, вызвать у людей возмущение.

Но истинный революционер скандален не из‐за анархического удовольствия уничтожать, а потому, что его миссия – возвысить мир над самим собой.

Так что революционер в современном мире не у себя дома. Он почувствует себя как дома, когда изменит облик мира. И теперь ты понимаешь, что революционер в глубине своей „индивидуалист“, ибо он в мире один против всего мира».

Бернар Рекишо, Письмо к Жану Критону,

Почтовый штемпель от 14.1.1952.

Нет других пределов мыслящему человеку, кроме мыслимых им. Нет, как говорил кто-то еще (раньше), ничего недоступного пониманию, и если я умру, не дописав эти страницы, моя смерть не станет опровержением. Со всех сторон меня окружает бесконечность. Я больше не вижу границ для мысли, и я ничто, кроме того охвата, в котором открывается пространство всех охватов. Говоря о Рекишо, я падаю в ту прозрачную черноту, где все говорит, все говорит со мной. Чернота всех и каждого, где каждый одинок, каждый в окружении бесконечности. Чернота, куда ты не перестаешь, куда ты никогда не перестанешь падать, где нет никого, кто помешал бы тебе падать, сама чернота бес-конечности —

Утрата и страх, ясность утраты —

Здесь начинается речь не о ком угодно: о покойнике, который отличался от оставшихся жить как своей жизнью, так и всем тем, чтó он не захотел прожить, о том, кто убил себя – без жалоб, без объяснений: Рекишо, как говорится, покончив с собой, положил своей жизни «конец». И мы здесь не для того, чтобы жаловаться и тем паче утешать себя в связи с его смертью. Смерть любого человека останется неизбывно безутешной – я сам несколько дней назад почувствовал во рту вкус крови – вскоре после того, как закончил читать «Фаустуса» и «Дневник» Бернара Рекишо и впал, загодя, в безутешность из‐за собственной смерти. Однако в этой общей точке я ничего и никого не боялся: в анонимности присущего всем предчувствия Рекишо и я просто составляли единое целое. На том островке, где я решился написать этот текст, где я чуть не умер, нас со всех сторон окружало море. В тишине я часами разглядывал покрытые буквами страницы, размышляя о кропотливости рукописей, о той великой тишине, в которой они складывались. О сильнейшей концентрации чувства утраты – безответности и тела, падающего, бесконечно падающего в пустоту, пока ты пишешь (как продолжаешь, падая, дышать).

Рекишо падал на мое место, туда, где в крохотной комнате с закрытыми ставнями замер я в неподвижности и молчании. Я не видел его, но слышал, как он падает. И ничто никогда не заменит его, человека, который падает, – ни я, ни кто-либо еще. Смерть превратила его в незаменимый мир. Его смерть, его творчество? Никто не в силах отделить от его творчества эту совпавшую с принятым его мыслью решением смерть: она отнюдь не его тень, как раз она может сегодня как нельзя лучше высветить его в наших глазах. Ибо его мысль преобразила необходимость – эту смерть – в свободное деяние. Она подчинилась той «страсти к абсолюту», о которой говорил Фридрих Шлегель, как цитирует в Blütenstaub Новалис:

«Hat man nun einmal die Liebhaberei fürs Absolute und kann nicht davon lassen: so bleibteinem kein Ausweg, als sich selbst immer zu widersprechen, und entgegengesetzte Extreme zu verbinden».

(Если тебя обуревает страсть к абсолюту и ты не можешь от нее излечиться, остается только один выход: без конца себе противоречить и примирять крайние противоположности.)

«Um den Satz des Widerspruchs ist es doch unvermeidlich geschehen, und man hat nur die Wahl, ob man sichdabei leidend verhalten will, oder ob man die Notwendigkeit durch Anerkennung zur freien Handlung adeln will».