Фарт

Ответить начальник штаба не успел. Послышался нарастающий свист снаряда, хлопнул далекий выстрел, вслед за ним помчался второй, и где-то совсем близко один за другим ухнули тяжелые разрывы. При каждом вражеском выстреле лицо Кутового принимало скорбное выражение — кожа на лбу его сморщивалась, глаза становились грустными и губы складывались дудочкой. Военком не был трусом, он неоднократно доказывал это, но он был артиллеристом и слишком хорошо знал, что такое орудийный выстрел.

— Вот тебе и серенада, — сказал он.

Наступила пауза. Затем — немного дальше пристрелочных — забухали тяжелые разрывы шквального огня. Противник прочесывал пути отхода с огневой позиции.

— А не пустить ли в кочевье еще одну пушку? — произнес командир полка. — Если мы будем стрелять одновременно с разных позиций, батарее звуковой разведки противника, ежели она действует в самом деле, будет трудней их засекать.

— Ну, вот, опять «ежели»! Кто же еще может так быстро их засекать, если не безеэр? — спросил Кутовой.

— Знаешь что, Андрей Петрович, не стоило б мне уезжать, пока мы не выяснили этого вопроса. Безеэр все-таки или не безеэр? — сказал Люсь.

— Опять он за старые песни. Не езди. Тебя в самом деле никто не гонит. И я, в конце концов, без бочонка пива как-нибудь проживу, — сказал военком.

— Старые или не старые, но, думаешь, легко ехать с мыслью: а не накрыл ли противник нашу кочевую?

— Не езди, — сердито повторил Кутовой.

— Между прочим, разведчики, когда приводили старика, сказали, что безеэр бездействует с зимы. Всех звукачей враг уложил в последней своей контратаке, — заметил начальник штаба.

— Это новость, — сказал Люсь. — Неужели он звукачей погнал в контратаку? Любопытно. А Моликов уже вернулся?

— Моликов остался на энпе.

— Ну ладно, — сказал Люсь. — Поеду я к вечеру, а сейчас мы с Васькой сходим к Терентьеву, а затем прогуляемся к Хахалину на энпе.

— Товарищ майор, вы действительно так не соберетесь ехать, — сказал капитан Денисов.

Люсь встал с лежанки и поднялся во весь рост. Головой он коснулся плащ-палатки, натянутой под потолком. Как в резиновой грелке, в плащ-палатке захлюпала вода.

Люсь сказал:

— Почему вода? Землянки мы разучились строить?

— Подпочвенная, товарищ майор, ничего не поделаешь. Место сырое, — ответил начальник штаба.

— Поглубже вырыть ровик вокруг наката, только и всего.

Командиры встали, умылись, повар Житихин подал завтрак на стол.

Впервые за всю войну Люсь собирался отлучиться из полка — и все не мог отделаться от беспокойства. Он мучился от желания повидать сына, маленького человечка, оставшегося сиротой, перенесшего тяжелую болезнь, в грозное военное время научившегося писать. По временам майор страдал от сильных головных болей. Иногда они были так мучительны, что казалось, он не сможет больше скрывать этого. Нужно было посоветоваться с хорошими врачами. В прифронтовых санитарных частях можно было встретить хороших хирургов. Хороших невропатологов было гораздо меньше, — да и как их искать? А вместе с тем страшно не хотелось уезжать из полка. Всегда в таких случаях кажется: вот ты уедешь — и что-нибудь случится с полком.

Он надел китель, затянул ремень и вышел из землянки, не сказав никому ни слова.

Лейтенант Шеффер выбежал за командиром, бросив печальный взгляд на недочитанный том «Сестры Керри». Напяливая на свою пышную шевелюру летнюю пилотку, вскидывая на плечо автомат, он пропел для бодрости:

Если завтра война, если завтра в поход,
Будь сегодня к походу готов… —

и сообщил доверительно часовому:

— Вот и я готов.

Майор Люсь любил своего неунывающего адъютанта. Неунывающего адъютанта все любили в полку. Неунывающих всегда любят. Каждая шутка, каждая выходка Шеффера — а они не всегда бывали удачными — встречали одобрительные улыбки, поощрительные взгляды. «Вот бобик», — говорил начальник штаба. «Вот друг», — говорил комиссар полка. Майор Люсь называл Шеффера «пистолетом». В это утро Люся не забавляли выходки его спутника. Какие ни строил лейтенант уморительные гримасы, как ни пытался почуднее перепрыгнуть придорожный кювет или подбить прутиком раннюю весеннюю муху, Люсь не обращал на него внимания.

По лесной тропинке они вышли на прошлогоднее картофельное поле. Заржавленные снарядные осколки, конические алюминиевые дистанционные трубки, помятые стабилизаторы от мин, картонки из-под ракет — все эти отбросы войны сплошь усеивали землю. То и дело попадались розовые от молодой ржавчины, с двойными медными поясками, двухсотдесятимиллиметровые «поросята», как называли на фронте неразорвавшиеся немецкие снаряды. Они лежали в мелких лунках, залитых талой водой. Некоторые из них были вытащены на поверхность и, поставленные на попа, торчали, как вехи, вдоль тропинки.

У двух старых ветел, которые росли на окраине сожженной деревни Кузино, на берегу широкого пруда, покрытого зеленым льдом (весенняя вода уже залила его поверхность), они встретили Андрея Моликова. Разведчик стоял, согнувшись, и внимательно разглядывал какую-то бумажку.