Фарфоровая жизнь

– Очень деятельный, очень жесткий и не понимающий слова «нет». – Леонтьев отпил кофе и уставился в окно. – И он умел думать наперед, просчитывать ходы, варианты, и думал очень быстро. Я тогда был совсем молодой, а Штерну было сорок три года, он уже понырял в бизнесе, знал многих нужных людей, и вообще знал, что к чему. Я многому у него научился. Без денег и связей моего отца ему было не обойтись, да и я в институте не штаны протирал, а учился – мои знания тоже весьма пригодились. Но Штерн на пути к цели вообще берега терял, переступить мог через кого угодно. Фирма очень быстро поднялась, а потом случилась та потеря груза, это было очень болезненно… А еще Анна перестала появляться в офисе, и трубку не брала, на пейджер не отвечала, я с ума сходил, потерял осторожность. А потом Анна погибла, но с грузом как-то все вдруг неожиданно утряслось.

– Как погибла Анна?

– Штерн сказал, что она оступилась и упала с лестницы. – Леонтьев вздохнул. – Но я подозреваю, что либо он сам столкнул ее, либо девчонка это сделала. Или же она это видела, уж очень быстро Штерн услал ее в ту закрытую школу. Так что я не знаю по сей день, что же тогда произошло в их доме на самом деле и как погибла Анна. Мы никогда об этом со Штерном не говорили, просто через десять лет вдруг вошла в офис Анна… Моложе, чем я помнил ее, но это была она, ее голос, глаза. И только через минуту я понял, что это Тина выросла и вернулась из-за границы. И она совсем не такая, как Анна.

– И вы ей этого по сей день не простили.

– Нет, не простил. – Леонтьев опустил голову на руки. – Я, может, только Анну и любил за всю свою жизнь, и видеть эту бледную копию, которая к тому же знает, как погибла Анна… Штерн предлагал мне ее в жены, знаете?

– Кого, Тину? Как это?

– Вот так. – Леонтьев пожал плечами. – Когда она уже училась в той школе искусств, Штерн купил домик на Кипре, и она проводила каникулы там. Он не хотел, чтобы Тина возвращалась домой – типа болезненные воспоминания, психолог не советует. И однажды Штерн меня туда пригласил, там была вечеринка – у Тины день рождения, студенты прыгали в бассейн, визг, смех, выпивка, танцы – тусовка была громкая и чисто молодежная, мне уже неинтересная, и мы со Штерном были на балконе, смотрели и пили коньяк. И в какой-то момент Штерн кивнул в сторону Тины и говорит: «Женись на ней, так будет правильно».

– А что, он Тину спрашивать не собирался?

– Нет. – Леонтьев покачал головой. – Она была для него просто выгодным вложением, которое можно было пристроить в нужные руки, не более того.

– А вы не захотели?

– Одна мысль об этом показалась мне чудовищной. – Леонтьев закрыл лицо руками и покачнулся. – Я любил Анну, понимаете? И я знал, что она невероятно любила свою дочь, ее очень угнетало, что из-за работы девчонку воспитывает посторонний человек. А даже если бы и самый что ни на есть родной, она очень скучала по дочке. И одна мысль о том, что я могу переспать с дочерью Анны, да еще против ее воли, по сути… Конечно, я не смог, это было бы невозможно, понимаете? Но я именно тогда понял, что Штерн знал о нашей связи с Анной.

– Как?

– Мы стояли на балконе, смотрели на вечеринку, Тина задувала свечи на торте – все смеялись, а она оставалась серьезной, как обычно, дула на эти свечи, словно какую-то важную работу выполняла. А Штерн, глядя на нее, снова сказал мне: «Женись на ней, смотри, как она похожа на Анну». Он все знал, понимаете? – Леонтьев страдальчески посмотрел на Бережного. – Этот гад убил Анну из-за нашей связи, и проклятая девчонка все видела, но никому не сказала, а потом в той иностранной школе сделали так, что она все забыла. Но я по сей день уверен, что Анну убил Штерн – не потому, что ревновал, а потому, что считал ее вещью, которая принадлежит ему в любом случае, а если он что-то считал своим, то отбирать это у него было опасно.

Бережной кивнул, задумавшись. Конечно, все могло быть именно так, как сказал Леонтьев, хотя проверить его слова уже невозможно. Бережной чувствовал, что говорил он искренне, задавленная годами, но неизбытая боль прорвалась наружу, и вырвалось признание, о котором Леонтьев, возможно, еще пожалеет, да слово не воробей.

– А Семен Тобольцев?