Фараон

Члены совета признали, что решение фараона правильно, и разошлись, поражаясь его решительности и мудрости. Даже генералы заявили, что лучше воспользоваться благоприятным стечением обстоятельств, чем копить силы к тому времени, когда благоприятный случай минет.

Была уже ночь. Прибежал второй гонец из Мемфиса с донесением, что полиции удалось отстоять иностранцев. Но народ разъярен, и неизвестно, до чего дойдет завтра.

Теперь гонцы являлись один за другим. Одни приносили вести, что многолюдные толпы крестьян, вооруженных топорами и дубинками, направляются со всех сторон к Мемфису. Другие сообщали, что в окрестностях Пеме, Сехема и Она население убегает в поля, крича, что завтра будет конец света. Третий гонец привез от Хирама извещение о скором прибытии его в Мемфис. Четвертый доносил, что полки жрецов тайком пробираются к Мемфису, а из Верхнего Египта двигаются мощные толпы народа и солдаты, враждебно настроенные против финикиян и даже против фараона.

«Пока те подойдут, – подумал фараон, – верховные жрецы будут уже у меня в руках и подоспеют полки Нитагора. Святые опоздали на несколько дней…»

Кроме того, сообщали, что солдаты поймали переодетых жрецов, пытавшихся проникнуть во дворец фараона, наверно, с недобрыми намерениями.

– Пусть приведут их ко мне, – ответил, смеясь, фараон, – я хочу видетъ тех, кто злоумышлял против меня!

Около полуночи досточтимая царица Никотриса попросила аудиенции у его величества. Царица-мать была бледна и вся дрожала. Она велела офицерам выйти из комнаты фараона и, оставшись с ним наедине, сказала со слезами:

– Сын мой, у меня очень дурные предзнаменования.

– Я предпочел бы услышать точные сведения о силе и планах моих врагов.

– Сегодня вечером статуя божественной Исиды в моей молельне повернулась лицом к стене, а вода в священной цистерне покраснела, как кровь…

– Это доказывает, – ответил фараон, – что у нас во дворце есть предатели. Но они не так уж опасны, если умеют только загрязнять воду и поворачивать статуи.

– Вся наша прислуга, весь народ убежден, что если твои войска вступят в храм, то на Египет обрушится великое бедствие.

– Еще большее бедствие, – ответил фараон, – это наглость жрецов. Допущенные моим вечно живущим отцом во дворец, они думают теперь, что стали его хозяевами. Но, боги, при чем же я тогда останусь? Неужели я должен отказаться от своих царских прав?

– Но по крайней мере, – сказала царица, – будь великодушен… Да, права свои ты должен защищать. Но не позволяй твоим солдатам совершать насилия над священными прибежищами богов или оскорблять жрецов. Помни, что милосердные боги ниспосылают Египту радость, а жрецы, несмотря на свои ошибки, – у кого их нет? – оказывают неоценимые услуги нашей стране… Подумай только, если ты их разгонишь и ввергнешь в нищету, ты уничтожишь мудрость, возвысившую наше государство над всеми другими.

Фараон взял мать за обе руки, поцеловал ее и ответил, смеясь:

– Женщины всегда преувеличивают. Ты, матушка, говоришь со мной так, как если бы я был предводителем диких гиксосов, а не фараоном. Разве я враг жрецам? Разве я ненавижу их мудрость? Хотя бы даже такую бесплодную, как наблюдение за звездами, которые и без нас движутся по небу, а пользы от этого ни на дебен. Меня раздражает не их ум или благочестие, а нищета Египта, который истощается от этого и боится малейшей угрозы Ассирии. Жрецы же, несмотря на свою мудрость, не только не хотят помочь мне в моих планах, но оказывают сопротивление самым наглым образом. Позволь же мне убедить их, что не они, а я хозяин моего наследства. Я не мог бы мстить смирившимся, но собственной ногой раздавлю гордецов! Они это знают, но еще не верят и, не имея настоящих сил, хотят запугать меня, предвещая какие-то бедствия. Это их последнее оружие и прибежище… Когда же они поймут, что я недоступен страху, они смирятся. И тогда не падет ни один камень с их храмов, ни одного перстня не лишатся их сокровищницы. Знаю я этих людей!.. Сегодня делают важный вид, свой бронзовый кулак, они упадут ниц, и вся эта неурядица окончится миром и всеобщим благополучием!

Царица обняла ноги фараона и ушла успокоенная, все же на прощание заклиная Рамсеса, чтобы он относился почтительно к богам и был великодушен к их слугам.

После ухода матери фараон призвал Тутмоса.

– Итак, значит, завтра, – сказал он ему, – мои войска займут храмы. Объяви, однако, военачальникам, пусть они знают, что я хочу сохранить святые прибежища нетронутыми и чтобы никто не поднял руки на жрецов.

– Даже на Мефреса и Херихора? – спросил Тутмос.

– Даже на них. Они будут достаточно наказаны, когда, отстраненные от всех своих постов, поселятся с мудрецами в храмах, чтобы беспрепятственно молиться и учиться мудрости.

– Будет так, как ты приказываешь, хотя…

Рамсес поднял кверху палец, давая понять, что не хочет слушать никаких возражений. Затем, чтобы переменить тему разговора, проговорил, улыбаясь: