Фараон

– Владыка! – вскричал писец. – Позволь мне поставить на самом видном месте в этом дворце твое святое изваяние, дабы я мог трижды в день воскурять перед ним благовония.

– Но ту избегай! – сказал еще раз Амон, указывая на статую, покрытую вуалью.

– Разве что я лишусь разума и стану хуже дикой свиньи, которая не отличает вина от помоев, – ответил писец. – Пусть эта фигура под покрывалом стоит здесь и кается сто тысяч лет, я не прикоснусь к ней, раз такова твоя воля.

– Помни же, а то все потеряешь! – промолвил бог и скрылся.

Счастливый писец стал расхаживать по своему дворцу и выглядывать в окна. Он осмотрел сокровищницу, взвесил в руках золото – тяжело. Посмотрел поближе на драгоценные каменья – настоящие. Велел подать себе поесть, тотчас же вбежали рабы, омыли его, побрили, нарядили в тонкие одежды.

Он наелся и напился, как никогда, затем разжег благовония перед статуей Амона и, убрав ее живыми цветами, сел у окна и стал смотреть во двор.

Там ржали лошади, запряженные в резную колесницу. Кучка людей с дротиками и сетями сдерживала своры непослушных собак, рвавшихся на охоту. У амбара писец принимал зерно от крестьян, другой выслушивал отчет надсмотрщика. Вдали виднелись оливковая роща, высокий холм с виноградником, поля пшеницы, среди полей – густо посаженные финиковые пальмы.

«Воистину, – молвил он про себя, – сейчас я богат, как того и заслуживаю. Одно только удивляет меня, как это я мог столько лет прожить в нищете и унижении. Должен сознаться, – продолжал он мысленно, – что я сам не знаю, стоит ли приумножать такое огромное богатство, ибо мне больше и не нужно и у меня не хватит времени гоняться за наживой».

Однако ему стало скучно в хоромах. Он вышел осмотреть сад, объехал поля, побеседовал со слугами, которые падали перед ним ниц, хотя были разодеты так, что еще вчера он считал бы для себя за честь поцеловать им руку. Скоро ему стало еще тоскливее. Он вернулся во дворец и начал осматривать содержимое амбара и погреба, а также мебель в покоях.

«Все это красиво, – думал он, – но еще красивее была бы мебель из чистого золота и кувшины из драгоценного камня».

Взгляд его невольно упал в тот угол, где стояла статуя, покрытая богато вышитой вуалью.

Он заметил, что фигура вздыхает.

«Вздыхай себе, вздыхай», – подумал он, беря в руки кадильницу, чтобы возжечь благовония перед статуей Амона.

«Благой это бог, – продолжал он размышлять. – Он ценит достоинства мудрецов, даже босых, и воздает им по заслугам. Какое чудное поместье подарил он мне! Правда, я тоже почтил его, написав его имя на двери той мазанки. И как хорошо я ему подсчитал, сколько он может получить куриных яиц за семь куропаток! Правы были мои наставники, когда твердили, что мудрость отверзает даже уста богов».

Он опять посмотрел в угол. Покрытая вуалью фигура снова вздохнула.

«Хотел бы я знать, – подумал писец, – почему это мой друг Амон запретил мне прикасаться к этой статуе? Конечно, за такое поместье он имел право поставить мне свои условия, хотя я с ним так не поступил бы. Если весь дворец принадлежит мне, если я могу пользоваться всем, что здесь есть, то почему мне нельзя к этому даже прикоснуться?… Амон сказал: нельзя прикасаться, но ведь взглянуть-то можно?»

Он подошел к статуе, осторожно снял покрывало, посмотрел… Что-то очень красивое! Как будто юноша, однако не юноша… Волосы длинные, до колен, черты лица мелкие, и взор, полный очарования.

– Что ты такое? – спросил он.

– Я – женщина, – ответила ему она голосом столь нежным, что он проник в его сердце, словно финикийский кинжал.

«Женщина? – подумал писец. – Этому меня не учили в жреческой школе… Женщина!..» – повторил он.

– А что это у тебя здесь?

– Глаза.

– Глаза? Что же ты видишь этими глазами, которые могут растаять от первого луча?

– А у меня глаза не для того, чтобы я ими смотрела, а чтобы ты в них смотрел, – ответила женщина.

«Странные глаза», – сказал про себя писец, пройдясь по комнате.

Он опять остановился перед ней и спросил:

– А это что у тебя?

– Это мой рот.

– О боги! Да ведь ты же умрешь с голоду! Разве таким крошечным ртом можно наесться досыта?

– Мой рот не для того, чтобы есть, – ответила женщина, – а для того, чтобы ты целовал мои губы.

– Целовал? – повторил писец. – Этому меня тоже в жреческой школе не учили. А это что у тебя?

– Это мои ручки.

– Ручки! Хорошо, что ты не сказала «руки». Такими руками ты ничего не сделаешь, даже овцу не подоишь.

– Мои ручки не для работы…»

– Как и твои, Кама, – прибавил наследник, играя тонкой рукой жрицы.

«– А для чего же они, такие руки? – с удивлением спросил писец, перебирая ее пальцы.

– Чтобы обнимать тебя за шею, – сказала женщина.

– Ты хочешь сказать: «хватать за шею»! – закричал испуганный писец, которого жрецы всегда хватали за шею, когда хотели высечь.

– Нет, не хватать, – сказала женщина, – а так…»

– И обвила руками, – продолжал Рамсес, – его шею, вот так… (И он обвил руками жрицы свою шею.) А потом прижала его к своей груди, вот так… (И прижался к Каме.)

– Что ты делаешь, господин, – прошептала Кама, – ведь это для меня смерть!