Фантомный бес

— Уже не столько везде копошащаяся жизнь, сколько пылающий над нею разум. А как по-гречески разум? Ноос. Не так ли? Читай Анаксагора.

— Допустим, — сказал Тейяр. — И что?

— Просто. Меняем биос на ноос. Получается — ноосфера.

— Мне нравится, — сказал Тейяр. — Осталось только до нее дожить.

— Да брось ты! — беспечно вскричал Леруа. — Мне кажется, дорогой Пьер, что мы с тобою уже слегка там.

— Ну, в каком-то смысле.

— Как и этот русский профессор. Или как, скажем, Анри Бергсон.

— Хорошая компания, — улыбнулся Тейяр. — Но только это не отменяет нашего с тобою долгого и трудного восхождения вверх.

— Само собой, — подтвердил Леруа.

Мужик-лесовик уезжает в Америку

Через долгих семь лет родители девушки сдадутся, и в 1922 году Маргарита Воронцова и Сергей Коненков обвенчаются. А еще через год уедут в Америку.

В мастерской скульптора Сергея Коненкова на Пресне несколько поэтов отмечали редкое событие — дружескую сходку противоположных объединений — футуристов и имажинистов. Всего их собралось шестеро — пять поэтов и хозяин мастерской.

Александр Кусиков что-то напевал, подыгрывая себе на гитаре. Вадим Шершеневич, полагая себя соединительным шарниром между двумя почти враждебными группами, многозначительно молчал. В воздухе царил нежный запах превосходно очищенного самогона. На разновеликих табуретах стояли кружки, наполненные и пустые. Алексей Елисеевич Крученых смотрел на всех круглыми изумленными глазами. «Дыр бул!» — подмигнул ему Каменский, затем встал во весь свой рост:

— Не я, — сказал он, — вовсе не я, а он, — ткнул себя кулаком в грудь, — так вот он, — на этот раз он нежно пальцем указал куда-то в область сердца, — он, гений футуризма и авиатор, признает… Да, он признает, что имажинисты тоже пишут стихи. В том смысле, что их не слишком боевитые строки вполне можно назвать поэзией.

— Ну, ну! — грозно сказал Кусиков и дернул на гитаре струну.

— Спокуха! — басом пропел Каменский. — Не швыряйтесь попусту рифмами. И берегите звук:

Долго ли буду стоять

я — Живой

Из ядреного мяса Памятник.

Пожалуйста —

Громче смотрите

Во все колокола и глаза —

Это я — ваш покоритель

(Пожал в уста) …

Этот уиски… — Каменский взял со столика и высоко поднял кружку самогона, — да скрепит он, пусть хоть на день, безнадежный союз!

Шершеневич криво улыбнулся.

Анатолий Мариенгоф крутил головой в черном цилиндре. Но вдруг снял его, обнажив примазанные, прилизанные на прямой пробор темные волосы. Встал. Все замолкли:

В солнце кулаком бац!

Ударил кулаком в желтый жилет Каменского:

А вы там, — каждый собачьей шерсти блоха,

ползаете, собираете осколки разбитой клизмы.

И вдруг перешел на крик:

Плюйся, ветер, охапками листьев,

Я такой же, как ты, хулиган!

— Да, это Сережа, — ответил он на удивленный взгляд Кусикова. — Это Есенина строки. Но разве плохо? Но ведь и я такой хе… хулиган. Кто возразит?

— Ну-ну, — сказал Кусиков, — Вадим, давай и ты, что ли.

— Давай! — рявкнул Каменский.

Шершеневич кисло улыбнулся, однако встал и монотонно, без пауз, начал бубнить. Однако очень быстро всех словно заворожил:

Ах, верно, оттого, что стал я незнакомым,

в такой знакомой и большой стране,

Теперь и белый снег не утишает бромом

заветную тоску и грустный крик во мне…

Поэтам говорю я с несолгавшей болью:

обиды этих дней возможно ль перенесть?

Да, некий час настал. Пора уйти в подполье,

приять, как долгий яд, луну, и ночь, и звездь!..

— Вот! — закричал Каменский.

— Вот именно, — сурово подытожил Кусиков.

Сергей Тимофеевич сидел высоко на печи, свесив ноги в портянках. Внизу сиротливо валялись его сапоги. В соревнование поэтов он не вступал. У него была своя партия. Но если поэты на минуту замолкали, он, растягивая гармошку, весело и хрипло пел что-то вроде частушек:

Дрын еловый, дрын сосновый,

бочка старо-новая.

У Васятки, у Каменского

голова дубовая.

— Ты настоящий руски мужик, — кричал ему Василий. — Лесовик. Именно дуб! — Только не я, а он! — И он кулаком колотил себя в лоб. — Дубова голова? Отпадно. Я — за! Приношу свою голову для исполнения ее в дубе. Бросай свой мрамор, лесовик. Ты должен работать деревом. И кончай пить уиски. Твое амплуа — медовуха.

— Дерево — мысль верная, — тяжело вздыхал Коненков, — я им в основном, чтоб ты знал, и работаю. А вот насчет виски не обещаю. Бурбон буду пить.

— Как это, как это? — Кусиков даже отложил гитару. — Какой еще бурбон?

— Все просто. Мужик-лесовик через месяц уезжает в Америку. А там вроде и пить-то больше нечего.

— Куда? — скривил рожу Кусиков.

— В Северо-Американские Соединенные Штаты, — Коненков отчетливо выделил каждое слово.

— Брось!

— Могу побожиться.

— Прям через океан?

— Угу. По волнам. Нынче здесь, завтра там.

— И большевики тебя отпускают?

— А чего? Налаживать отношения. Мне так и сказали люди, близкие к верхам.

— Ох, я им не верю.

— Твое дело.

— Стало быть, едешь?

— Стало быть.

— С Сережи Есенина пример берешь? А где же твоя Изадора?

— Моя всегда при мне, — сказал скульптор.

— Стало быть, Маргаритку с собой берешь? — спросил Крученых.

— Куды ж я без нее — это ж она моей выставкой будет заведовать.

— Ну, бой-баба, — сказал Мариенгоф.