Фантомный бес

Прошло с той поры немало лет. Исчезла? Не берусь ответить. Хотя похоже. Сегодня в еще более жестоких сомнениях я, нередко — в отчаянии. А все же повторяю ясно и громко: «Люблю, люблю, люблю! Но сегодня не знаю, что делать. Я — Чернышевский наоборот».

— Смешно, — сказал Горький. — Смешно и грустно.

— Издадим груду журналов, газет, книг. И повезем. На телегах через границу. А коли не пустят, начнем отстреливаться. А?

— Но ведь это безумие или даже бездумие, — брякнула Мура и тут же пожалела о сказанном.

— Если не будет в жизни бездумных поступков, — сказал Белый со значением, — итог ее, скорее всего, будет безумием.

— Ну да, — сказал Горький. — Похоже на то.

Вокруг на стульях безмолвно присели Максим, Валентина, Соловей.

— Борис Николаевич, — спросила Мура в попытке затереть свою глупую реплику. — Порою возникает впечатление, что вашим сознанием целиком овладел этот загадочный Штайнер. Вы по-прежнему верны пространству его идей — теософии, антропософии? Не отступите от них? Ведь наши ближайшие задачи грубее.

— Что значит — верен? — Белый вскочил. — Что значит — грубее? Антропософия — это как вода для рыб. Нам уже не выбраться. Бессильно открывая рот, задыхаться? Нет, не выбраться тому, кто полагает себя антропосом, то бишь человеком.

— Ну уж? — улыбнулся Горький, поджигая новую папиросу.

— Я поясню, — высоким голосом воскликнул Белый. — Я поясню.

И он заговорил, быстро и горячо. Он не улавливал, что за его горячим монологом уследить не могут, почти не понимают, о чем речь. Но никто не остановил его.

— Теософское учение Блаватской, оно в чем? Бог един? Бог превыше? Прекрасно. Но это мы и так знали. Учение Елены Ивановны на ладан дышит? Увы, правда. Из пространства — долой его! Забыли. И загрустили. Тут выступает Рудольф Штайнер и — словно лампу включили. Вот вы полагаете его загадочным. Суждение поспешное. Ничего загадочного. Хотя много и высокого, и тайного. Но чем дорог нам этот удивительный подвижник? Он вызволил из узостей ветшающей теософии кучу теософов, растолковав им на внятном новом языке, что не может быть никакой теософии самой по себе, вне культуры. Вне культуры! — Белый сверкнул глазами. — И открылась свежая страница. Теософская схема в ее классической семерке была по-новому истолкована. Штайнер предлагает оригинальный взгляд на философию истории и культуры, перед которым меркнут попытки а-ля Шпенглер, Риккерт, кто там еще? Зато критически воскресает Гегель с его методом и его великой тройкой — бытие, инобытие, единство. Но Рудольфу удалось вскрыть диалектику тройки в семерке. И тут внимание! Ибо семерка его — две тройки, схватившиеся в одном неповторимом танце и рождающие некое четвертое, которое есть целое. Именно целое, как его ни называй — пифагорейски или теософски. Теологический, микрокосмический треугольник плюс диалектическая тройка. О! В связывающей их точке неповторимости, вскрытой как «Я» человека, открывается океан — как символ целого, как учение о четвертой ипостаси божества. При этом — божества простого человека, а не только Богочеловека, в ритме же извечности — как Логоса. А если помыслить только Человекобога, противопоставленного божеству, то это трагически опасно. Отсюда и течет антропософия — как гимн человеку, как оригинальная теология, как история, феноменология духа, антропология, философия культуры, корень которой — логически неуязвимая теория знания.

— Знания? — Горький удивленно и весело хмыкнул. — Теория знания?

— Именно. Гнозис. Тут и теория восприятий, и тайна смысла, и морок действительности. И страшная в своих сегодняшних и завтрашних открытиях наука. Ведь от открытий этих мир взлетит! Или не чуете? Но изумительно оригинален генезис антропософских идей. Это закваска импульсов европейской культуры, трудного и столь рискованного европейского познания пяти последних столетий. И это свет надежды на краю пропасти. Так неужто откажемся?

Никто не ответил.

— Скажу проще, — вскричал Белый. — Духовные силы пытаются подняться над чувственно-природными. А ведь последние готовы победить, победить окончательно, причем с итогом самоубийства. Сколько было взорвано за последнюю войну? Сколько испепелено и разрушено? Теперь вообразите, что изобретена бомба в тысячу, в миллион раз мощнее. Кто следит за новой физикой, тот понимает, что мы к этому близки. И что? Это конец чувственного мира? И да, и нет. Дело в разрыве-неразрывности двух миров. Низкий, чувственный мир может погибнуть. Похоже, он обречен. Духовный — нет, ибо он от вечности. Но ведь нить связи чувственного и вечного миров тоже до конца не оборвать! Это так или иллюзия? И что же в этой связи нам делать?

Он внезапно умолк. Стояла тишина. Никто больше не проронил ни слова. Даже не пикнул.

— Имейте в виду, мир взлетит! — Белый окинул всех взглядом синих, слегка уже поблекших глаз, поднялся и, пошатываясь, ушел в свою комнату.