Фантомный бес

Она отступила на шаг, но продолжала держать его за руку. Начала негромко, как-то глухо:

Девушка пела в церковном хоре

О всех усталых в чужом краю,

О всех кораблях, ушедших в море,

О всех, забывших радость свою.

Так пел ее голос, летящий в купол,

И луч сиял на белом плече,

И каждый из мрака смотрел и слушал,

Как белое платье пело в луче.

И всем казалось, что радость будет,

Что в тихой заводи все корабли,

Что на чужбине усталые люди

Светлую жизнь себе обрели.

И голос был сладок, и луч был тонок,

И только высоко, у Царских Врат,

Причастный Тайнам, — плакал ребенок

О том, что никто не придет назад.

Он смотрел на нее повлажневшими глазами и молчал.

Прошли дни. Пробежали месяцы. И потянулась цепочка писем Эйнштейна к возлюбленной:

Принстон, 8 сентября 1945

Любимейшая Маргарита! Я получил твою неожиданную телеграмму с парохода еще в Нью-Йорке, откуда я смог вернуться только вчера вечером. Приказ, который ты получила, несет большие перемены для тебя, хотя я верю, что все закончится благополучно. Впрочем, не исключаю, что по прошествии времени, оглядываясь на пройденное, ты с горечью будешь воспринимать свою прочную связь со страной, где родилась, Но, в отличие от меня, у тебя есть еще несколько десятилетий для активной жизни в творчестве. У меня же все идет к тому (не только перечисление лет), что дни мои довольно скоро истекут. Впрочем, повторяю — лет десять мне хотелось бы протянуть. Немалый срок! Но я постараюсь. Просто одно важное дело надо попытаться закончить. Я много думаю о тебе и от всего сердца желаю, чтобы ты с радостью и мужеством вступила в новую жизнь и чтобы вы оба успешно перенесли долгое путешествие. В соответствии с программой я нанес визит консулу.

Целую.

Твой А. Эйнштейн

Принстон, 27 ноября 1945

Я только что вымыл голову, но не очень преуспел в этом деле. У меня нет твоей сноровки и аккуратности. Все вокруг напоминает мне о тебе — шаль Альмар, словари, чудесная свирель, которую мы одно время считали утерянной, — словом, разные безделушки, наполняющие мой приют отшельника, наше опустевшее гнездышко.

Принстон, 11 сентября 1946

Дорогая Марго!

Брожу по опустевшему дому и все думаю, думаю…

И как-то вдруг понял я, что метафора моя про Вселенную была верна. Помнишь, я говорил, что мироздание — большой музыкальный инструмент. Если хочешь, пучок струн. Их заденешь, они печально звенят. По ком? Впрочем, это не колокол. Не будем сравнивать. Не колокол, а сердце. Да, горячее, сжавшееся от боли сердце. Я больше не думаю, что мир — это пустота. Прямая, кривая… Чепуха! Нет, мир — это боль. Тоска одинокого сердца. Ты открыла мне эту боль. И это счастье… И я, смешно сказать, остыл по отношению к главной мечте моей жизни — подобраться к единой теории поля. К пустой, слегка искривленной Вселенной. В сущности, это была мечта одинокого, молчаливого мальчика. Замкнутого даже в пределах мой неплохой по сути семьи. Всю жизнь я таким мальчиком и оставался. От этого постоянно пытался казаться веселым, общительным, валял дурака, высовывал язык… Все тщетно. Мир пуст. И я пуст. Ледяное одиночество. Если бы не ты…

(«Миры летят, года летят, пустая Вселенная глядит в нас мраком глаз…» — я не забыл эти чудные, эти великие строки. О, я понимаю вашего Блока. Как же он был одинок! Смертельное одиночество. Начал я тут было вновь учить русский… Из-за одного этого сказочного поэта уже стоит. Но нет уже сил. А сердце у меня бьется с ним в такт. Мы с ним братья! Я так отчетливо, так гулко сегодня это ощущаю.)

Марго, я умираю без тебя…

Заходил тут Джон. Я ему сказал, что мечта моя, единое поле мое — гаснет. Первый раз в жизни Уилер не понял меня. Он смотрел на меня с укоризной. Что ж! Он молод и еще полон сил.

Голова моя звенит — что пустая бочка.

Вокруг милые люди, но я не слышу их.

Я знаю, ты не приедешь ко мне в Принстон,

Ты в пространстве иных ритмов,

Россия поглотила тебя…

Русские поэты поют тебе колыбельную,

А я уже не умею спать.

А сон для ученого — это главное,

Во сне обрушиваются и создаются миры…

Поэты твоей страны знают это лучше меня…

О Марго, о Марго…

«Несколько слов о ноосфере»

Он открыл тяжелый том и увидел забытый, спрессованный, засохший цветок.